Цемах Атлас (ешива). Том первый - Хаим Граде

— У тебя есть папа и мама?

Котенок отряхнулся и отрицательно покачал головой. Володя захохотал и снова начал нашептывать котенку в ушко, вопрошая, есть ли у него дядя и тетя. Хана беспокойно завертела своей большой красивой головой, словно ее пощекотали соломинкой. Мадемуазель Слава заметила проделки брата и выстрелила громким смехом, но тут же примолкла, чтобы гость не подумал, что она смеется над ним. Затем она снова принялась рассматривать его и заметила на его лице застывшую печаль много пережившего человека. Это не лицо простоватого ешиботника и не деланная трагическая маска ее друга Френкеля.

Мадемуазель Ступель, поглаживая пальцами свою длинную шею, сказала гостю, чтобы он снова заходил, когда будет время. Она показала рукой, что живет в том же коридоре, и при этом улыбнулась, демонстрируя полный рот жемчужных зубок, словно одержала победу над братом и невесткой, пораженными, как она осмелилась пригласить ученого еврея к себе в комнату. Цемах посмотрел на нее своим пронзительным взглядом, а она качнула узкими плечами туда-сюда, как игривая волна, припадающая к берегу с мягким плеском и сразу же отбегающая назад.

Глава 7

Слава Ступель старалась, чтобы ее частый гость Цемах Атлас всегда сидел на одном и том же месте, у стола, рядом с прикрытым абажуром торшером. Сама же забиралась на диван в другом конце комнаты, подобрав ноги под себя. Опершись на вышитые подушечки, она разговаривала с ним издалека, тем временем разглядывая его профиль: острый, словно рубленый нос, чувственные губы и узкую черную бороду. Судя по виду, он должен быть человеком с сильной волей.

— Почему вы всегда такой серьезный и сердитый? Все мусарники такие? — донесся из противоположного угла комнаты ее веселый голос. — Мой брат Володя не учился в ешиве, тем не менее он добрый и постоянно смеется.

Цемах ответил, что светские люди могут хорошо притворяться, пока им не наступят на ногу. Тогда можно увидеть, чего стоит их образ якобы деликатных и добрых людей. Слава слушала и думала о своем друге Бернарде Френкеле, которого ничто так не раздражает, как дурные манеры. Однако его прекрасные манеры не помешали ему обманывать и ее, и жену. Мадемуазель уже достаточно насмотрелась на профиль гостя и хотела увидеть его лицо. Она, как кошка, перебралась в глубокое кресло, снова подогнула под себя ноги и стала поглаживать обеими руками свои выдвинутые вперед колени. Теперь, вблизи, она увидела, что у него печальное, аскетическое выражение лица, но при этом — добрая улыбка, как у каменных христианских святых в варшавских костелах, куда они заходили с Бернардом Френкелем. Цемах Атлас наверняка бы испугался, узнай он, что она сравнивает его с изваянием христианского святого. Он испугался бы еще больше, если бы узнал, что по церквям она гуляла с женатым мужчиной, своим интимным другом.

— Если мусарник не может притворяться, то он не может и лгать? — продолжила она свою болтовню.

Цемах отвечал ей медленно и мягко, как взрослый, разговаривающий с ребенком. Он сказал, что и мусарник может оступиться и солгать. Однако лгать мусарник научился дома или в миру, а не в ешиве. Кроме того, мусарник может солгать только другим, но себя самого не обманет, даже если захочет. А вот человек, который не трудился над познанием самого себя, может даже самого себя уговорить, что ложь, которую он произносит, — это правда. На следующий день ему выгодно прямо противоположное, и он говорит противоположное, и снова убеждает себя самого, что это правда.

— Когда я лгу, я знаю, что это ложь, и получаю удовольствие от того, как гладко я это проворачиваю, — рассмеялась она. — Вот вы уже снова смертельно серьезны! Мусарнику нельзя веселиться?

— В нашей ешиве говорят, что тот, кто изучал мусар, больше не будет наслаждаться своей жизнью даже после того, как перестал изучать мусар, — нахмурился Цемах, словно заковываясь в броню, чтобы защититься от ее сладкого голоса. — Поэтому, может быть, мусарник, и правда, злее, чем светский человек. Отшельник не может быть таким добродушным и веселым, как человек, все еще предающийся всем радостям этого света.

После ухода Цемаха Слава подумала, что он зол, потому что любит ее и стыдится это показать. Он больше уже не так набожен, как прежде, и все-таки еще человек не светский, как он это называет. Такой человек не станет говорить о своих чувствах. Он не так легок и легкомыслен, как Френкель. За окном, на темной улице хлопьями падал снег, и Слава, печально прикорнув в своем углу, долго думала о своем друге, учителе еврейско-польской гимназии в Белостоке.

Бернард Френкель, уроженец Львова, был рыжеватым, крепко сложенным мужчиной тридцати восьми лет. С панной Ступель он разговаривал о книгах, об изобразительном искусстве и о том, как печально-прекрасна польская осень. Посреди философствований он часто впадал в подавленное настроение и только после долгого молчания с облегчением переводил дыхание, словно сам утешал себя в каком-то горе и никому не мог довериться. Противоречия его характера нравились Славе Ступель, и она сблизилась с ним. Однако ее обижало, что он не вводит ее в свой круг. Френкель отвечал ей, что злые языки обливают грязью самые чистые чувства. И увидев, что такое поэтическое объяснение ее не удовлетворяет, добавил со вздохом, что она еще не все знает о нем.

Однажды Слава без предупреждения приехала из Ломжи в Белосток и ждала Френкеля, который должен был вернуться из гимназии, у него в комнате. Она заметила на столе заклеенный конверт с почтовым штемпелем Львова и обратным адресом госпожи Хелены Френкель. Домовладелец отложил это письмо для своего квартиранта. Когда Френкель вернулся из гимназии, то вместо того, чтобы обрадоваться неожиданному визиту Славы, схватил со стола письмо и осмотрел его со всех сторон, проверяя, не открывала ли она его. Он сразу же покраснел и резким движением вскрыл конверт. Чем дольше он читал, тем больше начинали дрожать его пальцы. То ли потому, что Френкель понял, что таким поведением выдал свою тайну, то ли потому, что больше не хотел ее обманывать, он подал Славе листок бумаги, исписанный по-польски. Строки запрыгали у нее перед глазами, она едва дочитала первую страничку. Хелена Френкель писала своему мужу Бернарду, что больше не будет ждать, пока он разрешит ей приехать; она возьмет их ребенка и приедет в Белосток.

— Я тебе говорил, что ты еще не все знаешь обо мне, — вздохнул Френкель.

Слава еще не решила, хочет ли выйти замуж за Френкеля. Однако все время была уверена, что если захочет, то легко этого достигнет. Вдруг она узнала, что дело не только в ней и в нем, что есть еще и третья сторона. Еще больше ее обидела его постоянная поза человека, страдающего от отсутствия уюта, в то время как он просто боялся, как бы она не узнала, что он женат, и не бросила его, или как бы не приехала его жена и не разрушила их роман.

— Не расстраивайся, Бернард, все еще будет хорошо. Привози свою жену, а мы с тобой больше никогда не увидимся, — утешала она его с ехидной улыбкой.

Френкель подавленно ответил, что предчувствовал это. Потом он принялся жаловаться на то, что она так легко расстается с ним. Потом стал саркастичен и насмехался над ней, говорил, что она провинциалка, что ей надо, чтобы его страдания были романтичными, а не будничными страданиями несчастной семейной жизни. Увидав, что это не оказывает на нее воздействия, он стал кричать, как испуганный сумасшедший, что у него все равно не будет жизни с женой. Если она приедет в Белосток, он убежит в какое-нибудь другое место. Он ее не любит. Она носится, как в чаду, со своими фантазиями, словно весь мир — это зал с фортепьяно и гардинами, задернутыми посреди бела дня… И Френкель бросился к Славе, обнял ее и рассмеялся от радости: он почувствовал, что она его не покинет.

Ей понравилось, что она может вызвать у него так много разнообразных настроений одновременно, как высекают из камня разноцветные искры. Постоянный страх, что их могут встретить вместе, придавал их тайным свиданиям сладостную и трепетную поспешность, прожигал насквозь непреодолимой жаждой. Один раз Слава попросила, чтобы Френкель показал ей фотографию своей жены, но только без ребенка.

— Ты не хочешь видеть моего ребенка, потому что не любишь меня, — обиделся он, и она подивилась его бессердечию.

Разве он не понимает, что она не хочет смотреть на его ребенка, потому что чувствует себя виноватой перед его женой? На фотографии она увидела женщину с узким лицом, с большими напуганными глазами и маленькими губами. Голову и плечи женщина покрыла платком в цветочках, видимо, специально для позирования. Слава смотрела на фотографию и равнодушно улыбалась, не показывая, как ей больно. Она поняла, что ее возлюбленный не хочет быть вместе с матерью своего ребенка, потому что у той больше платьев, чем тела, она — горсть сухих костей в ночной рубашке. И все же он с ней не расстанется. В качестве законной жены ему нравится львовская дама с аристократической внешностью, а не литвачка[43] из купеческой семьи. Литвачка нравится и удобна ему в качестве любовницы. С тех пор как она узнала, что он женат, она стала еще удобнее, ведь он больше не должен скрывать, что у него есть жена.