Давайте, девочки - Евгений Будинас

Тогда, приехав в город, ставший вдруг литовским, он сообразил, что их русскоязычная школа в самом центре города совсем не случайно оказалась вдруг не на месте. Отчего ее и снесли, как позднее убрали и памятник Пушкину в сквере за университетом…

Получилось, что не «Клаусы» с «клаусиками», а Витька Отмах, и Муська, и Ромка Чижик, и Зигма – вся их кодла вместе с «примкнувшим» Рыжуком были здесь чужими. Впрочем, такими же чужими, как и власть, считавшая себя здесь законной. И она, и они мешали «клаусикам» и «Клаусам» налаживать здесь свои порядки и свою жизнь, может быть, не слишком громкую, не всегда уклюжую, но свою, собственную, пусть по-литовски и наивно самодостаточную…

Власть – ладно, но как случилось, что задним числом и пацаны оказались почему-то русскими оккупантами?

Какими же «оккупантами» они могли быть – никогда не захватывая ничьей территории, кроме чужих садов, живя, где родились и выросли?..

Другое дело, и в этом трагичность, что жили они не во дворах от базара до Тарзанки, и даже не в литовском (теперь сразу оказавшимся таким крохотным) государстве, а в необъятной, несуразной, но великой стране, в несокрушимость которой они-то верили свято. И ощущали себя в ней – «от Москвы до самых до окраин» – полноправными хозяевами. И отстаивали те правила и ту справедливость, которые сами себе выбрали – в соответствии со своими дворовыми законами.

Хотя никто им ничего на выбор и не предлагал.

То, что Рыжук вырвался из дворовой жестокости, было, конечно, чудом. Недаром и мать, и учителя начальной школы единодушно предсказывали ему неизбежное будущее в трудовой исправительной колонии.

Но вошел в его жизнь, чудесным образом все в ней переменив, старый каменный город, этот фатум, прямо ниспосланный ему – в пику неотвратимости дворовой судьбы.

Школа, в которую Рыжук перешел после четвертого класса, помещалась в здании бывшего женского монастыря на центральной площади. Всего одна автобусная остановка отделяла ее от дома, но все дворовые страсти сразу вытеснились и заместились городскими впечатлениями.

Здесь началась иная, новая жизнь, исполненная множества фантазий и волнующих предчувствий.

Даже драки здесь были иными – не «по-дворовому» благородные, всегда начинавшиеся с кулачной разборки один на один…

Королевы еще не было, но она уже снилась по ночам: красивая, как Муська-Давалка, но уже «по-городскому» неприступная, вроде семиклассницы Галки Берёзовой, которой он настойчиво передавал иллюстрированные по всем правилам сортирного жанра записки с предложением встретиться после уроков на школьном чердаке, причем без трусов – с учетом ранее обретенного с Томкой Кедровой опыта…

Правда, наступало еще и лето, когда Рыжук возвращался во дворы на каникулы. Но на Тарзанке оно пролетало мигом.

И вновь его жизнь переносилась в город, туда, где мокрые мощеные улочки, где фонари качались в вечернем тумане, испуская ребристые лучи, а мелкий моросящий дождь сыпался за поднятый воротник. В городе часто шел дождь, его Рыжюкас навсегда и полюбил. Как, впрочем, и густой туманный воздух. Вместе с ними пришли в его жизнь и грусть, и нежность, и даже тоска. Они не бывают настоящими среди солнечного дня…

Разве что в сентябре, когда листья под ногами начинают звенеть, как фольга от шоколада…

Интересно, но ни такого вот мелкого моросящего дождя, ни тумана он не запомнил в дворовом детстве. Все там было словно на цветном фото, когда четкие снимки получаются только в солнечную погоду. Но отпечаталось в памяти: дворы от базара до Тарзанки, красавица Муська-Давалка, застывшая на взгорке, а потом вдруг плывущая лихой размашкой в прозрачной ключевой воде, поголовно влюбленные в нее пацаны, и стаи голубей в синем сентябрьском небе, когда лето и каникулы уже кончились, а город еще только начинается.

Нельзя, невозможно войти в город, минуя его окраинные дворы, сады и огороды, как в юность нельзя прикатить, минуя дворовое детство…

Глава третья

РАЗВЕ ТРУДНО ВЫБРОСИТЬ КАШНЕ?

Утром снова позвонила его попутчица:

– Тебя еще не выпустили?

– В каком смысле? – Рыжюкас не сразу сообразил, о чем это она.

– Ну на свободу… Мы бы тогда поговорили не про дрова…

На сей раз он не стал выкаблучиваться и обрывать разговор. После ее прошлого звонка он чувствовал себя неловко. Ну хорошо. Снял девицу, запудрил ей мозги, легко поимел, счастливо спровадил, вздохнул с облегчением… Все по схеме… Но она-то в чем виновата? А если она не просто с ним перепихнуласъ, если она и впрямь на него «запала», хотя он и не особенно старался?.. Звонит, может быть, хочет себя проверить…

– Как дела? – спросил он максимально приветливо. – Ты еще не уехала?.. Или вы помирились с женихом Димой?..

Понятно, что ее заявлению о готовности все там бросить, а тем более просьбе немедленно за ней прикатить он никакого значения тогда не придал. Что называется, даже дурехой ее не посчитал, понимая, что девушка играется и молотит абы что.

– Ты надо мной смеешься?.. Вот, думаешь, детский сад!..

Вообще говоря, Рыжюкас так никогда не думал. В детском саду свои проблемы, и только совсем тупым и заскорузлым они представляются менее важными, чем у взрослых. Страдать, запутываться и умирать от любви в пять лет не легче, чем в девятнадцать или в пятьдесят.

Но сейчас дело не в этом… Как бы это помягче… Может, ей не стоило бы придавать их встрече особое значение… Ну было там несколько минут…

– Да успокойся ты, – она пришла ему на помощь. – Ничего у нас не было!.. Просто ты оказался такой классный пацан… И я подумала, как интересно…

В этом он не сомневался. Это и ему интересно. И в поезде с ней было интересно. И триста раз до нее. Любая пища приедается, хлеб – никогда, любое занятие наскучивает, кроме любви. Это надо бы записать, подумал Рыжюкас. И тут же вспомнил, что из Минска он и уехал, чтобы записывать, а не подбивать к девушкам клинья, поэтому вслух спросил:

– Малёк, ты хоть знаешь, сколько мне лет?

– Вот именно.

– Что «вот именно»?

– В этом все и дело.

– В чем дело?

– В том, сколько тебе и сколько мне… Ты даже не знаешь, чего мне стоил этот шаг. Но когда я высчитала…

Ну вот, подумал он. Что-то она высчитала, что-то себе таки вообразила. Теперь начнется… И настороженно спросил:

– Тебе все это зачем?

– Это же клево. Такого у нас ни у кого не было.

– У подруг, что ли?

– При чем тут подруги! Ваще!.. Ну ни у кого.

Ему становилось интересно.

– Ты, собственно, что имеешь в виду?

– Ладно, – сказала она. – Ты говорил, у тебя какой год в жизни самый счастливый?

– Шестьдесят первый.

– Тогда ты сейчас выпадешь в осадок. У нас так совпало, просто круть…

– Не понял? – переспросил он уже с явным любопытством.

– Ой, я тебе потом объясню. – Она заторопилась, но, как ему показалось, специально, чтобы его заинтриговать. – Я сейчас больше не могу разговаривать…

Рыжюкас вылез в окно, что вполне естественно для человека в его «юношеском» возрасте.

Сестра с утра что-то строчила в своей комнате. Ее голос сливался с мерным рокотом швейной машинки. Смысла уловить было нельзя: из-за стены доносились лишь обрывки ее рассуждений. В старости человеку невесело остаться одному: обрадовавшись его приезду, сестра теперь отводила душу. К обеду надо бы вернуться, подумал он, она так и проговорит, не заметив моего отсутствия…

Впрочем, и думать вслух, и разговаривать с самим собой – у них с сестрой семейная слабость. «Откуда я знаю, что думаю, если не слышал, что сказал» – это как раз про них.

А с годами Рыжюкас научился еще и заказывать себе «собеседников» на выбор – как переключают телепрограммы. Выбрал тему, отпустил бразды, и история поехала… Вот и через окно он вылез не один, а с Генсом Рыжим, которому выбираться из дому через окно как-то привычнее…

Пройдя шагов двести, они остановились у огромной витрины нового торгового центра.

В холодном стекле магазина отражался он весь, каким делает человека командировочная жизнь, водка, половая распущенность и не вполне умеренное потребление жиров, белков и углеводов. И это несмотря на то, что он постарался, даже живот автоматически подтянул. Глядя на свое отражение в зеркале, все мы, конечно, «неузнаваемо преображаемся». Но все же не настолько, чтобы предстать безусым юнцом.

Для этого еще кое-что нужно. Ну совсем немного: укоротить без разрешения мамаши новое коверкотовое пальто и стать почти на полвека младше. У того длинноногого, как циркуль, парня был всегда поднят воротник, пижонски отвернуты манжеты. И никогда не было кашне.

– За чем же дело? – физиономия в стекле смотрела иронично. – Разве это так трудно: выбросить кашне?