Затерянная улица - Жан Амлен

Ханки был прав: уборка табака — работа для молодого. На ферме Вандервельде я находился только третий день, но мне не верилось, что я еще цел. Каждый день начинался пыткой, а к вечеру на меня обрушивались все муки ада. Разве будешь сильным физически, если в течение пятнадцати лет ты лишался места, то в одной, то в другой газете, или вообще сидел без работы. Я потел отчаянно. Зато испарился запах алкоголя и радовало хотя бы это.

В полдень миссис Вандервельде постучала палкой по куску рельса, созывая нас обедать, и мы заковыляли по дороге к дому следом за трактором. Ханки, как всегда, бежал впереди всех, чтобы успеть помыться под самодельным душем позади сушилок. Проходя мимо, я увидел его за полотнищем мешковины, голова его была запрокинута под струю воды. Я вымыл только руки.

Стол выставили во двор под тень дуба. Двое мужчин, связывавших листья, и женщины-сортировщицы — жена Френчи Коута и девушка-француженка — уже обедали. Я не знаток бельгийской кухни, но ферма Вандервельде не то место, где можно было ее изучить. Третий день подряд нам давали вареное мясо с отварным картофелем и репой. Мэри Вандервельде, восемнадцатилетняя дочь фермера, в туго облегающем платье, накладывала, еду на тарелки. Мы торопливо глотали, чтобы ничего не досталось мухам.

Ханки подошел к столу минуты через две, вода стекала у него с волос, глицериновыми каплями оседая на плечах. Наполняя тарелку Ханки, Мэри прислонилась к нему. Ханки смущенно ей улыбнулся, потом опустил голову, перекрестился и стал есть, не обращая внимания на назойливых мух. В тарелках, накрытых марлей, лежали пончики, но я предпочел кружку кофе. Мое восхищение Ханки было омрачено завистью. Мне хотелось, чтобы мой сын походил на него, если бы я имел сына. Но я даже не помнил, был ли я сам когда-нибудь таким молодым и здоровым, как Ханки.

Семейство Вандервельде, специалист из Северной Каролины, по имени Джо, и Курт Грюнтер обедали на кухне; мы, остальные, ели во дворе, если не было дождя. Когда мы пили по второй кружке кофе, курили и болтали, кто по-английски, кто по-французски, из кухни вышел Вандервельде и направился к нашему столу во дворе.

— Курт говорит, что вы не все нижние листья обрываете, — заявил он.

Мы посмотрели на него все, кроме Ханки.

— Так вот, чтоб каждый лист был сорван. — Он стоял перед нами, упершись ладонями в жирные бока, точь-в-точь бельгийский бургомистр. — Крумлин и ты, Тейлор, — продолжал он, глядя на меня. — Я этого не потерплю. После ужина пройдетесь по рядкам снова, и чтоб ни одного листа не оставить.

— Ни одного и не оставили, — сказал Ханки, устремив взгляд на хозяина. Он дерзко куснул пончик и запил кофе.

Вандервельде повернулся к Ханки, на щеках у хозяина выступили белые пятна.

— Я не говорил про твои рядки, — сказал он.

— А почему Курт молчал в поле? — спросил Ханки.

Они не отводили друг от друга взгляда долгую минуту, и разделяло их нечто большее, чем страх или уважение.

— Чтоб больше этого не повторялось! — произнес хозяин, круто повернулся и двинулся обратно к дому.

После обеда Ханки подошел к трактору и долго пререкался с Куртом по-немецки. Курт слез с машины и вместе с Ханки прошелся вдоль рядков табака, которые мы обирали утром. Когда они вернулись, в руке у Ханки было несколько желтых, хилых нижних листков. Со злостью он швырнул их в бункер, потом исчез в зелени табака и принялся за работу.

За ужином об уборке не было сказано ни слова. Хозяин не появлялся. Мужчины приняли душ во дворе, позади сушилок, а обеим женщинам, канадкам-француженкам, по случаю субботы позволили мыться в доме в ванной. Я положил шорты и свою запасную сорочку мокнуть в ведро с водой. Потом улегся на койку и в открытую дверь склада наблюдал за Ханки, поднимавшим во дворе штангу. Я слышал, как болтали и смеялись наши две женщины, садясь в машину Френчи, потом смотрел вслед, когда он вел машину по дороге в Симко.

Ханки вымылся, побрился, снял с вешалки висевшие под курткой белую сорочку и бежевые холщовые штаны.

— Ты остаешься, Джордж? — спросил он.

— Да, Ханки. Некоторое время воздержусь от поездок в город.

— Может, тебе надо несколько долларов, Джордж? Я пойду возьму, мне причитается.

— Нет, спасибо. Мне хватит на неделю на табак и газеты, а больше мне ничего не нужно.

— Ладно. Увидишь, тебе станет легче к понедельнику, Джордж, — засмеялся он.

— Спасибо, что вступился за нас сегодня. Если б не ты, мне и Крумлину пришлось бы вечером вторично обойти наши рядки.

— Да что там, Джордж. Грюнтер хотел напакостить, вот и все. Не только вам, но и мне. Но нет, сэр, с Ханки это не пройдет.

Мы посмеялись над нелепостью такой затеи Грюнтера.

— Ты уезжаешь до понедельника? — спросил я.

— А то как же. Побуду в семье поляков. В костел схожу. — Он достал из кармана маленькую книжечку и протянул мне. Напечатано было по-польски, и между слов были колонки цифр и числа месяца: даты и небольшие суммы денег — в итоге значилось триста пятьдесят долларов. — Мои деньги в Польском обществе взаимного кредита, — объяснил он. — Еще несколько лет буду откладывать и куплю себе табачную плантацию. Сегодня положу пятьдесят долларов, будет четыреста, а, Джордж?

— Ты богач, Ханки.

— Не это важно, Джордж. Здоровье куда важнее, а?

Он засмеялся, хлопнул меня по плечу и вышел из склада. Я смотрел, как он выкатил свой старый велосипед из амбара и направился к дому. На несколько минут он исчез там, потом появился и поехал в сторону города.

С заходом солнца набежал легкий ветерок. Маккеннон и Крумлин, которые обосновались в амбаре, спросили, проходя мимо, не надо ли мне чего-нибудь в лавке на перекрестке за милю от нас. Я дал Маккеннону денег на табак и курительную бумагу, но отказался составить им компанию.

Вскоре мне надоело жалеть самого себя и размышлять над тем, какой я дурак и как это я докатился до того, что работаю на уборке табака. Я встал и пересек двор. В сумерках ферма казалась театральной декорацией — большой каркасный дом с защитной лентой тополей, дуб, господствующий над двором, оранжерея и пять высоких сушилок на заднем плане. Сушилки под номерами 1, 2 и 3, где на медленном огне обрабатывались листья, изрыгали из своих труб маслянистый дым.

Я прошелся вокруг дома. Вслушиваясь в стрекот цикад в тополях и постукивание козодоя где-то в темнеющем небе, я уловил крики в доме. Я не мог разобрать слова и даже понять, на каком языке говорили, но через окно комнаты видел тучную фигуру хозяина, который орал, тыча пальцем в Мэри. Курт стоял у дверей, самодовольно ухмыляясь. Миссис Вандервельде увещевала мужа, положив руку ему на плечо. Я понял, что говорят о Ханки. Я повернулся назад и направился к сушилкам.

Джо сидел на стуле с парусиновым сиденьем против четвертой сушилки и слушал по транзистору программу народных песен. Он тихо подпевал, отбивая такт ногой. Он молча кивнул мне. Через несколько минут со стороны дома подошел Курт Грюнтер, поздоровался с Джо, но не со мной, наклонился и заглянул в печь третьей сушилки. Курт почти все вечера проводил возле сушилок, уж очень ему хотелось стать мастером. Я вернулся в склад.

Спустя некоторое время я услышал, как хлопнула входная дверь в доме. Мэри вышла на крыльцо, она плакала. Потом появился Курт, и оба сели на ступеньку. До меня донесся смешок девушки, ведь слезы ее были лишь защитой от отца.

Не такая она, чтоб Ханки мечтал на ней жениться. Но кто стал бы спрашивать мое мнение? С кем она сидит, когда Ханки отсутствует, — ее дело. Ночью я несколько раз просыпался, и Ханки не было на его койке, а однажды я видел его возвращающимся с поля вместе с Мэри. Я размышлял над тем, что к старости начинаешь завидовать любовным интрижкам молодых. Я разделся и залез под одеяло.

На следующей неделе мы кончили уборку нижних листьев. Как-то незаметно исчезли боли и напряжение первых нескольких дней. У меня появился аппетит, а это значило, что физически я почти исцелился. Иногда я за весь день ни разу и не вспоминал о выпивке.

Погода благоприятствовала уборке. По утрам выпадала обильная роса, но к тому времени, когда мы приходили в поле, она уже испарялась. Весь день знойное солнце обжигало табак, выцвечивая зеленые, как море, листья, кончики их желтели, и они созревали. Часа за два до обеда появлялась Мэри с ведром ячменного отвара и ковшом и ставила их на краю поля. Курт всегда слезал со своего трактора поболтать с ней и пил первым. Девушка смеялась его шуткам несколько громче, чем следовало бы, скосив глаза к рядку, где работал Ханки. Она задерживалась как могла дольше, потом возвращалась домой, ступая медленнее, чем когда шла к нам.

Вечерами мы с Ханки обычно сидели на ступеньках склада и разговаривали Он рассказывал мне о своем детстве, которое и детством-то не назовешь, — в войну Ханки жил на ферме у немцев. Какие-то невзначай оброненные слова подсказали мне, что его родителей сожгли в газовых печах фашистского концентрационного лагеря. Вскоре я понял, что стремление быть сильным и выносливым для него не юношеская причуда, а наследие того времени, когда хилость и болезни означали смерть.