Руда - Александр Бармин

Вновь назначенного шихтмейстера Мосолов встретил с почетом. Жилье отвел ему в хоромах, в которых сами хозяева останавливались. За обедом подавали столько смен кушаний и вин, что Ярцов дохнуть не мог, когда вставал из-за стола.

Однако шихтмейстер должности своей не забыл: сразу после обеда потребовал показать ему завод, бухгалтерские книги и списки рабочих людей.

Прошли по заводу, постояли у огнедышащей домны, заглянули на пильную мельницу. Осмотр углевыжигательных куч отложили до завтра. В прохладной конторе засели за книги. По новеньким бревенчатым стенам текли слезы душистой смолы. Мосолов заботливо устроил сквознячок.

Шихтмейстер с тоской смотрел на «ведомости» и счета: в них цифр не было. Приказчик вел все записи по-старинному — церковнославянскими буквами, заменявшими цифры. Проверить итоги без привычки было не легко. А Мосолов уже подсовывал перо: «Подпишите!»

Два раза брал Ярцов перо в руки, но всё-таки не подписал.

— Потом, — сказал. — Я потом подпишу, ты… вы… не сомневайся, Мосолов. Книги эти я возьму к себе, вот Сунгуров еще раз пересчитает, — так это, для порядку.

— Если по порядку, то книги из конторы я дать не могу, — ответил приказчик, нагло глядя прямо в глаза Ярцову. — Да ведь, сударь, это и не обязательно — за прошедшее время книги ревизовать. В инструкции у вас про то сказано.

Ярцов рот раскрыл от удивления: инструкция была секретная и только вчера подписана главным командиром. А демидовский приказчик уже читал ее! Надо с ним держать ухо востро.

От хозяйских хором Ярцов отказался, — попросил для жилья простую избу, но отдельную. Избу ему отвели.

Егор первые дни никак не мог свыкнуться с новым своим положением. При виде Мосолова дрожал. Попадись приказчику беглый школьник еще неделю назад — шкуру бы с него спустил. На заднем дворе третий день бьют батогами крестьянина, а за что? — за то, что подал в Главное правление заводов челобитную с жалобой на приказчика. И крестьянин-то не крепостной, а только приписной к демидовскому заводу.

Егор побывал в таборе за прудом. Там в берестяных балаганах, под холщевыми палатками жили только что привезенные семейства, купленные в разных концах России. В том же таборе под телегами обитали приписные крестьяне из-под Кунгура, человек сто. Они отработали на сплаве чусовского каравана и теперь могли бы вернуться домой, но Мосолов им объявил, чтобы через две недели опять явились — на сенокос.

Мужики сидели вокруг костров, озлобленно ругали приказчика, высчитывали по пальцам.

— Туда-назад на худых конях как раз две недели и выйдет. Значит, приехал, бабу поколотил, что плохо сеяла, да опять сюда торопись.

— Задержал на сплаве лишнее, сулил заплатить, и дал по три копейки за день. Прошлым летом баба без меня работника нанимала, платила ему по двенадцати за день да еда. Это где же деньги брать?

— Ой, неладно приказчик поступает! Гибель приходит народу.

— Разорение…

Егора мужики не боялись, допускали к своим кострам и разговорам. Может быть, втайне даже надеялись, что через него дойдет слух до горного начальства. Самим-то жаловаться запрещено. Раз как-то слышал Егор от мужиков про Юлу. Рассказывал Кирша Деревянный, молодой мужик, самый отчаянный в таборе.

— Бедного он никак не обидит. Еще поделится, А мироедам, бурмистрам да приказчикам от него горе. Где появится — уж там, глядишь, приказчик без пистолета да без охраны нос из заводу высунуть боится.

— Кирша, а ты расскажи, как Макар Юла воеводу повстречал.

— Это нашего-то, кунгурского?

— Во-во!

— Это так было. Ехал кунгурский воевода, Кропоткин князь, в монастырь. Сам в коляске, позади двое вершных стражников. В лесу, в глухом месте, повстречалась им телега — едет мужик рваные ноздри. Едет, с дороги не сворачивает. Воевода ему гаркнул: «Ты чего? Еще уши, видно, целы? Эй, верные слуги, дайте ему шелепугов!» А мужик-то и говорит: «Я, — говорит, — Юла». Ну воевода как глотку разинул, так и закрыть не может. У стражников руки не поднимаются. Юла дальше говорит: «А под кусточками сидят все мои товарищи». Воевода глаза скосил — ему почудилось разбойников, может, с тыщу. Сидит князь ни, живой ни мертвый. Юла с телеги соскочил, подходит: «Что с тебя взять, воевода?. Давай шапками поменяемся». Надел его соболью, ему прихлопнул свой колпак. Опять на телегу повалился. «Ну, — говорит, — я на дружбу, на беседу не навязываюсь. Объезжайте!» Кучер взял стороной, объехал. Юла себе дальше на телеге, куда знал. И никого-то под кусточками не было. Юла один был.

ШИПОВНИК ЦВЕТЕТ

Шел раз Егор на лесные вырубки — пни пересчитать на какой-то спорной делянке. Шел по розовым холмам: шиповник цвел в полную силу. Пахучие лепестки сидели густо, сплошь покрывали кусты — листьев не видно. Ветерок собирал и сгущал цветочный дух. Такой ветерок налетит, обольет — голова закружится, и сладко щемит сердце. Ни о чем не думалось Егору, шел он и пил полной грудью густой струистый воздух.

Сзади послышался стук сапожных подковок о камни. Егор обернулся. Его догонял Мосолов. Приказчик прыгал с камня на камень, легко неся свое большое тело.

Стараясь заметно не спешить, Егор зашагал к лесу. Он чувствовал, как приближается приказчик. Повернул круто налево, по кустам — нет, не отстает. Вот совсем за спиной… подходит…

—. Чего от меня бегаешь, парень?

Егор исподлобья поглядел на приказчика и промолчал. А тот вытирал лицо платком с голубой каймой и дружелюбно улыбался. Они стояли на лужайке, среди высоких цветущих кустов.

— Никак не угадаю с тобой поговорить… Али совесть нечиста? Я ведь знаю, что ты тагильский. Да это ни к чему теперь, — может, оно даже лучше повернулось. Побег твой… это грех небольшой. Служи, пожалуй, на государевой службе, да и Акинфия Никитича пользы не забывай. За ним, брат, служба-то вернее. Думаешь, пожалел тебя Татищев? Как же, пожалеет! Он назло хозяевам тебя принял, власть свою показать лишний раз. Выгодно ему будет — и отдаст тебя, не задумается. Ты это помни. А пока пользуйся счастьем, заслужи милость Акинфия Никитича. Смекаешь, что делать надо? Чего молчишь-то?

Егор уперся взглядом в траву и ничего не отвечал. Еще и не понимал как следует, к чему клонит приказчик, только чувствовал: к чему-то нестерпимо стыдному.

— Без жалованья пока служишь, верно? Ну, положат потом тебе полтину в месяц. Я ничего не говорю, это тоже деньги, брать надо. Да только на полтину не проживешь. Мать у тебя, знаю, старуха. В Мельковке, что ли, живет? Перебивается с хлеба на квас. Ты один сын, а добрый сын должен печься о матери. Вот и подкопил бы денег ей на коровку. С коровкой-то много веселей. Да и о себе подумать пора: молод-молод, а не мальчишка. Без денег-то везде худенек. Верно я говорю? — Ответа не дождался, но продолжал не смущаясь: — На твоей должности ты нам много пользы можешь принести. Шихтмейстер-то глуп, как теленок, а нравный, — видно, много захотел. Ну, ничего, обуздается. А ты будешь получать от меня по рублю в месяц — это так, ни за што, ни про што. Да еще разные награды, за каждую услугу особо, я расскажу при случае. Из всего надо уметь деньги выжимать.

Мосолов сорвал с ближнего куста нежнорозовые лепестки, положил меж ладонями, растер крепко. Понюхал грязный катышок и, не глядя, уронил.

— Хотя взять этот цвет, шипицу-то. Вон ее прорва какая! Глупый скажет: так цветет, для красы-басы. А умный знает — на красоте не онучи сушить, он и из шипицы такую механику устроит, что твоя домна… Счастье Сунгурову, прямо скажу — счастье. Двух маток сосать можешь. Думаешь, Татищев да и твой Ярцов не знают, как у Демидова кошель развязывается? Зна-ают. Сейчас не берут, так потом брать будут. Непременно. Всё, брат, на свете продается. Генерал Геннин тоже не сразу за ум взялся. «Трудливец, трудливец… Гол, да не вор…» и всякое такое… А как пропали у него где-то в заморском банке деньги, так сразу меня вызвал… Ну, тебе про это знать не полагается.

Приказчик положил руку на Егорово плечо. Егор качнулся, еще ниже склонил голову.

— Ну, как поглянулась моя история? А? За первым рублем приходи ко мне хоть завтра. Да ты что всё молчишь? Заробел, парень? Хо-хо. То ли бывает. Живи смелей — повесят скорей. Так-то.

Давнул еще плечо, повернулся и ушел. Егор поднял голову, приложил пальцы к щекам — они горели огнем.

Долго Егор бродил по вырубке, считал пни, отмечал их углем и бормотал: «Он мне… а я ему… он мне… а я ему»… Это он вел запоздалый спор с приказчиком — воображал свои удачные ответы, представлял смущение и испуг своего противника.

«Сказать, не сказать Ярцову?» — раздумывал Егор, возвращаясь домой.

Егор не забыл, как Ярцов робел и тянулся перед главным командиром. С досадой и стыдом наблюдал Сунгуров, как Ярцова запутывал приказчик, — взять хотя бы первый день, когда чуть не были подписаны непроверенные ведомости. Твердости не хватало шихтмейстеру, вот чего. И весь он какой-то развинченный — не сядет прямо, а непременно развалится мешком, руки, ноги растеряет. По вечерам, до сна, подолгу валяется на кровати одетый и вздыхает. Вечно он почесывается, парик набоку. Раз Ярцов затворился в горнице, сказал, что будет работать. Полдня просидел. А потом Егор вымел из горницы ворох стружек и под подушкой шихтмейстера увидел резного из липы конька — детскую забаву.