Любовь, любовь, любовь... - Виталий Ковалёв

После философии, перед рисунком, небольшой перерыв. Я решил заскочить к Гунте и посмотреть, как там дела с музейной картиной. Может, как всегда, пора Гунту выручать? В коридоре у мастерской живописцев никого нет. За высокими остроконечными окнами светлеет, на стенах между окнами висят застеклённые рисунки лучших учеников, а на противоположной стене, между дверями в мастерские, развешены большие живописные полотна. Я остановился у одного из рисунков с изображением обнажённого натурщика. Я всегда останавливаюсь у этого рисунка. Мне очень нравятся тени и рефлексы на теле. Как зачарованный, я смотрю, впитываю, учусь…

Приоткрыв дверь, я заглянул в мастерскую, никого не видно. Может, она за картинами? Я обошёл одну картину, другую и… столкнулся с профессором.

— Давайте, Виталий, заходите, давно вас не видел. Взгляните-ка на эту картину, — сказал он, указывая на работу, которую мы поправляли с Гунтой. — Обратите внимание на небо, какая смелость мазка!

— Да, профессор.

— Сейчас так не пишут.

— Да…

— Кроме вас с Гунтой.

— Э… понимаете…

— Да ладно. Это вообще-то моя работа, сделал ещё в студенческие годы. Нет, вы не испортили. Молодцы!

— Старались, профессор.

— А как вам снег на этой картине?

— Просто сверкает на солнце.

— Да, кажется, что снег слепит глаза, но я вам сейчас что-то покажу.

Профессор взял лист белой бумаги, прорезал в нём ножницами окошко и приложил лист к снегу на картине. В прорези белого листа снег оказался тёмным!

— Вы видите, — сказал профессор, — снег не белый, он только кажется белым. Вы должны понять, как это сделано. Не пользуйтесь белилами, когда пишете снег, и обратите внимание, что на нём множество цветов и оттенков. Вспомните Сезанна. Вот кто умел в локальных цветах видеть множество оттенков.

— Я понимаю, о чём вы говорите.

— И знайте, Виталий, как преподаватель я буду выпроваживать вас отсюда во время занятий. Вы должны заниматься в учебное время на своем отделении… Но, как человек, скажу… Понимаете, после того, как у неё умерла мать, она стала сиротой. Только с вами она улыбается, — сказал профессор. — Знаете… Вы с Гунтой меня заинтересовали. Вот палитра, краски. Сейчас на картине покажу тона, а вы быстро должны их подобрать. Если справитесь, можете приходить сюда, когда захотите, хоть ночуйте… Попробуете?

— Да.

— Вот этот тон, — и профессор показал кисточкой на картину.

— Можно усложнить задачу.

— Как?

— А вот так. Чтобы получился этот тон, надо взять лимонную жёлтую, чуть добавить чёрной… и буквально на волоски кисти взять краплака.

— Любопытно! А вот это место?

— Охра, кобальт, сажа газовая и чуть белил.

— Виталий, что вы делаете на графике?! А вот этот тон? Думаю, с этим вы не справитесь.

— Здесь нет краски. Похоже, что здесь лак, уголь, мел… и что-то ещё…

Я приблизился к работе поближе, пытаясь разглядеть.

Я вглядывался в перламутровый потёк на холсте… и мысленно вдруг увидел Гунту, грустно опустившую голову и покусывающую ручку кисточки. Мне показалось, что она посмотрела на меня и беззвучно прошептала: «Ну!.. Давай же!..»

— Похоже на какое-то серебро…

Профессор улыбнулся.

— Да, была такая краска в 40-х годах. Приходите, Виталий. Приходите… О! Смотрите! Вот это снегопад!

Я посмотрел в окно, за ним закружился снежный вихрь, он быстро залепил стекло, и в мастерской потемнело.

По узкой лестнице я поднялся на четвёртый этаж Академии, располагающийся под покатой крышей, и вошёл в мастерскую, где мы всегда рисуем обнажённую фигуру. Сегодня мы начинаем рисовать сразу двух натурщиц, одна будет лежать на спине, а другая сидеть рядом. Немного похоже на полотна Гогена. Одна из натурщиц как раз снимает халат и ложится на специальном невысоком подиуме. Я и сам люблю там полежать…

— О, бессовестный Виталий пришёл! — усмехнулась Люда.

— Почему бессовестный? — интересуюсь я.

— Потому что дочку с женой спутал.

— Да, Люда, ты превзошла саму себя! Одолжи мне резинку.

Сегодня мы начинаем новый рисунок. Первые дни самые сложные, нужно правильно разместить фигуры на листе и хорошо их прорисовать. Без этого нельзя приступать к моделировке форм. Люда рисует рядом со мной, и рисует очень хорошо. Быстрыми росчерками карандаша она сразу же схватила движение фигур. У меня это так быстро не получается. Я размещаю фигуры женщин на листе и начинаю прорисовывать детали, постоянно проверяя пропорции.

— Люда, посмотри, что-то тут с грудью не в порядке, — говорю я.

Люда встала и, зайдя мне за спину, посмотрела на рисунок.

— Всё нормально, но только я бы так не рисовала. Накладывай сразу легко тени. Просто для самого себя. Так легче.

На тела натурщиц я нанёс лёгкую тень, рисунок собрался. Да, Люда права. Я оглянулся и увидел у мусорной корзины Юрку, он сидел, понурившись, на стуле и точил карандаш.

— Как дела, Юрка? — спросил я, усаживаясь рядом с ним.

— Спасибо, очень плохо! — ответил он, вздохнув.

— Чего так?

— Всё! Скоро у Машки день рождения, куплю ей лыжи, поставлю её на них, открою дверь и спущу с лестницы.

— Давно это слышу. Ну, что теперь у вас?

— Да всё то же. Ляжем в постель, только и слышу: «Ой! Ой! Нет! Что ты собрался делать! Только не кончай на меня! А теперь что хочешь делать?! Ой! Нет! Ты извращенец!» И лежит рядом, как бревно. Я прошу её: «Ты хоть поласкай меня». А она мне: «Ты вообще мужик или нет? Кто должен инициативу проявлять?!»

— Вы два клоуна!

— Ты скажи мне, есть вообще нормальные бабы на свете? Мне бы такую, чтобы «зажигалка» была! А твоя Наташка какая?

— Про Наташку не будем?

— Это почему?

— Я её люблю.

— Ну, ладно… А лыжи я Машке точно подарю!..

Я направился было к своему мольберту, как вдруг в дверях появился преподаватель с молоденькой красивой девушкой лет двадцати. Он показал ей на раздевалку у второго подиума, куда она и направилась, а сам подозвал меня к себе.

— Виталий, у нас новенькая натурщица, будет позировать в первый раз, не хочу её сразу ставить перед большим курсом. Порисуй её с Юрой. Пусть привыкает.

— Да я уже начал рисунок, всё уже хорошо прорисовал…

— Ничего, начни другой. Какая проблема?! Посадите её сами и поставьте свет.

Мы с Юркой перебрались со своими мольбертами ко второму подиуму в другом конце мастерской. Девушка появилась в голубеньком халатике и остановилась, не зная, что делать. Ей было лет двадцать, как и нам.

— Садись на стул, — предложил я.

— Как сесть? — выдохнула она.