Черная беда - Ивлин Во

— А сам узурпатор сдался?

— Да, Сеид сдался, куда ж он денется. Но, понимаете, Сет, надеюсь, вы не будете в претензии… Сеид сдался и…

— …бежал — вы это хотите сказать?

— Нет, вовсе нет. Видите ли, он сдался туземцам из племени ванда… а они… вы же сами знаете, что они собой представляют.

— Вы имеете в виду, что его…

— Да, увы… Я бы этого, естественно, никогда не допустил, но мне сообщили слишком поздно.

— Как же они посмели съесть его?! Ведь он как-никак мой отец… Это такое… такое варварство.

— Я знал, Сет, что вы будете недовольны. Мне очень жаль. Вожди племени наказаны: я посадил их в танк на двенадцать часов.

— Я вижу, туземцев еще совершенно не коснулась современная цивилизация. Им необходимо образование. Со временем мы должны будем, когда жизнь войдет в нормальную колею, открыть для них школы и университет.

— То-то и оно, Сет. Туземцы не виноваты. Им просто не хватает культуры. В этом все дело.

— Возможно, имеет смысл обучать их по программе Монтессори, задумчиво проговорил Сет. — Да, они не виноваты… — Он вновь воодушевился: — Коннолли, я сделаю вас герцогом.

— Спасибо, Сет. Мне-то это без разницы, а вот моя Черномазая с ума от счастья сойдет.

— Коннолли?

— Да?

— Не кажется ли вам, что герцогине стоило бы подыскать другое имя? Видите ли, на мою коронацию, по всей вероятности, из Европы съедутся многие знаменитости. Нам бы хотелось покончить с расизмом — насколько это возможно, разумеется. Имя, которое вы дали миссис Коннолли, вполне приемлемо, когда вы остаетесь с ней наедине, однако на людях оно выглядит… несколько неестественно, тем самым вы как бы даете понять, что у вас с женой разный цвет кожи…

— Что ж, вы правы, Сет. Буду стараться в обществе так ее больше не называть. Хотя для меня она все равно остается Черномазой, тут уж ничего не попишешь. Да, кстати, что случилось с Али?

— С Али? А, вспомнил. Вчера вечером он был убит майором Джоавом. Не забыть бы заказать себе новую корону.

Глава 2

— Котик-ротик-обормотик.

— Это ты не сама придумала.

— Верно. Как ты догадался?

— Это же из книжки. Я ее тоже читал. Ее все в посольстве читали.

— Подумаешь, уж и процитировать нельзя — надоело говорить одно и то же. Хочется чего-то нового.

Теперь Уильям и Пруденс лежали рядом, на спине, в надвинутых на глаза одинаковых соломенных шляпах — тропическое солнце пекло нещадно. Они забрались на самую вершину подымавшихся над Дебра-Довой гор; здесь, на высоте восьми тысяч футов, было немного прохладнее. У них за спиной, за живой изгородью из высоких кактусов, находился несторианский храм с соломенной крышей. У дверей храма, подставив обжигающим солнечным лучам голый живот, безмятежно глядя в небеса и не обращая ни малейшего внимания на мух, которые облепили ему все личико, лежал младший сын священника. Под ними, среди синеющих внизу эвкалиптов, виднелись железные крыши Дебра-Довы. Поодаль посольский конюх сторожил пони.

— Уильям, любимый, у тебя на шее какая-то гадость. Ой, это муха, нет, целых две.

— Сгони их, я тебе разрешаю.

— Боюсь — а вдруг укусят: здешние мухи ужасно больно кусаются.

— Черт!

— Все, улетели. Надо же, две сразу.

— Никуда они не улетели, я чувствую, как они по мне ходят.

— Это не мухи, милый, это я. Я тебя ласкаю, а ты даже не посмотришь в мою сторону. Я придумала новый способ целоваться. Ресницами.

— Открыла Америку! Я этот способ давно знаю. Называется «поцелуй бабочки».

— Не хочешь — не надо. Я думала, тебе приятно будет.

— Мне очень приятно, дорогая, разве я что-нибудь говорю? Просто я сказал, что этот способ отнюдь не нов.

— А по-моему, тебе не понравилось.

— Да нет, просто мне показалось, что меня укусила муха.

— Господи, как обидно, что кроме тебя, здесь не с кем больше заниматься любовью.

— Какой у тебя неестественный голос.

— Это я пластинке подражаю. Неестественный голос — совсем другое. Вот послушай.

— Ты почему-то заговорила с американским акцентом.

— А хочешь, изображу тебе «голос, дрожащий от страсти»?

— Нет.

— О Боже, как с вами, мужчинами, скучно. — Пруденс села и закурила. — И вообще, ты какой-то изнеженный. В тебе нет ничего мужского. Не люблю тебя.

— Просто ты еще слишком молода и не способна вызывать сильные чувства. Дай и мне сигарету.

— Так и знала, что попросишь. Между прочим, эта сигарета последняя. Причем не только у меня, но и во всей Дебра-Дове. Сегодня утром я стащила ее из спальни Неполномочного.

— Черт, когда же наконец кончится эта идиотская война? Посылок не было уже полтора месяца. Шампунь кончился, новых детективов нет, и вот теперь сигареты. Оставишь докурить?

— Без шампуня ты у меня совсем облысеешь. Ладно, так и быть, оставлю.

— Какая ты лапочка, Пруденс. А я уж думал, пожалеешь.

— Вот такая я лапочка.

— Дай я тебя поцелую.

— Нет, попробуй новым способом — ресницами.

— Так?

— Изумительно. Еще…

Через некоторое время они опять сели на пони и поехали обратно в посольство.

— Боюсь, у меня теперь будет подергиваться веко, — прервал молчание Уильям.

— Из-за чего, любимый?

— Из-за «поцелуя бабочки». Я встречал таких людей. Жуткое зрелище. Теперь я понимаю, откуда это у них. Знаешь историю про человека, которого судили за то, что он подмигивал девицам на улице? Вызывают его в суд, а он и судье подмигивает — это, мол, болезнь у меня такая. Судья поверил и его отпустил, а он с тех пор так и подмигивает, остановиться не может.

— Одного у тебя не отнимешь, Уильям, — сказала Пруденс. — Анекдотов ты знаешь много. За что я тебя и люблю.

Официальные отношения с Дебра-Довой поддерживали три великие державы: Великобритания, Франция и Соединенные Штаты. В дипломатической иерархии пост посла в Азании котировался невысоко. Американский посол мистер Шонбаум, дуайен дипломатического корпуса, сделал карьеру сравнительно недавно. Впрочем, он и гражданином страны, которую теперь представлял, стал лишь в зрелом возрасте, в связи с падением валютного курса в странах Центральной Европы. С десяти до сорока лет он вел весьма активную жизнь, подвизаясь то журналистом, то инженером-электриком, то агентом по продаже недвижимости; служил Шонбаум и в акционерном обществе, был и управляющим отеля, и судовым маклером, и театральным антрепренером. Когда же началась мировая война, он ретировался сначала в Соединенные Штаты, а затем, когда Америка тоже вступила в войну, переехал в Мексику. Вскоре после заключения мира Шонбаум получил американское гражданство и надумал, разнообразия ради, попробовать себя в политике, а поскольку он был одним из тех, кто субсидировал с успехом закончившуюся президентскую кампанию, новая администрация предложила ему на выбор несколько весьма престижных государственных постов, среди которых назначение послом в Дебра-Дову было, безусловно, наименее почетным и прибыльным. Однако для него, человека с европейскими корнями профессия дипломата обладала каким-то особым очарованием, которое не смогли развеять ни годы, ни богатый жизненный опыт; к тому же в деньгах он уже не нуждался, климат в Дебра-Дове считался здоровым, а окружающая обстановка экзотической. В результате мистер Шонбаум принял предложение стать американским послом в Азании и не пожалел об этом — последние восемь лет он пользовался популярностью и уважением, которых бы вряд ли достиг на родине.

Французский посол мсье Байон был франкмасоном.

По общему мнению, дипломатическая карьера сэра Самсона Кортни, чрезвычайного и полномочного посла его величества, человека исключительного личного обаяния и широкого кругозора, не задалась не с столько из-за его бездарности, сколько из-за нерадивости. Совсем еще с молодым человеком он подавал большие надежды: учился блестяще, и имел связи, и немалые, в министерстве иностранных дел. Однако с самого начала стало ясно, что возложенных на него надежд сэр Самсон не оправдает. Поехав в Пекин третьим секретарем посольства, Кортни почему-то вдруг с увлечением принялся, забросив дела, мастерить из картона модель Летнего дворца; будучи переведенным в Вашингтон, он столь же неожиданно увлекся велосипедным спортом, целыми днями где-то пропадал и возвращался грязный, но совершенно счастливый оттого, что побил какой-нибудь рекорд скорости или расстояния; вызванный этим увлечением скандал достиг своей кульминации, когда имя сэра Самсона обнаружилось в списке участников международных соревнований по велосипедным гонкам на длинные дистанции. Тогда родственники из министерства иностранных дел, не теряя зря времени, перевели его в Копенгаген, а пока молодой человек, по пути из Америки в Данию, находился в Лондоне, подыскали ему выгодную партию и женили на дочке министра, видного либерала. Решающий удар по его карьере был нанесен позже, в Швеции; присутствующие на званых обедах и раньше обращали внимание на то, что Кортни не принимает участия в беседе, если она ведется на иностранных языках; теперь же вдруг открылась страшная правда: оказалось, что даже по-французски он не в состоянии связать и двух слов; в отличие от дипломатов старой школы, которые, забыв иностранное слово, умели незаметно повернуть разговор в нужное им русло, сэр Самсон пускался в рискованную импровизацию или же, чтобы его поняли, сбивался на «пиджин-инглиш». Надо отдать должное его родственникам — они поддержали его и тут: отозвали в Лондон и устроили работать в министерство иностранных дел. Наконец, когда самому сэру Самсону стукнуло пятьдесят, а его дочери — тринадцать, он был возведен в звание кавалера ордена Святого Михаила и Святого Георгия и направлен послом в Азанию. Назначение это привело его в совершеннейший восторг; сэр Самсон был бы искренне удивлен, если б узнал, что в дипломатических кругах считается неудачником и за глаза зовется «неполномочным послом» или для краткости «Неполномочным».