Ибо сильна, как смерть, любовь… - Инна Карташевская

— Так ведь без сахара он же горький как хинин, — попробовала защищаться я.

— А ты сначала попробуй, а потом будешь говорить, — мой любимый был неумолим. — Сейчас я добавлю немного соли и через минуту можно будет разливать.

— Чего ты добавишь? — не поверила я своим ушам.

— Соли. Это для того, чтобы гуща быстрее осела, — объяснил он, действительно добавляя соль. — Кстати, чего ты сидишь? Можешь уже достать чашки и блюдца.

— Я, между прочим, здесь гость, — возмутилась я.

— Ну, хорошо, хорошо, я сам.

Он достал маленькие чашечки, налил в них кофе, потом уселся напротив меня и очень довольный сказал:

— Ну, давай, пробуй.

Я с опаской поднесла ложечку к губам. Кроме того, что кофе был очень горячий, еще и горечь была несусветная.

— Ну, как? — явно рассчитывая на мой восторг, спросил он.

— Ужасно, — честно ответила я. — То есть, запах, конечно, чудесный, но уж очень горько. Можно хоть одну ложечку сахара добавить?

— Ой, ну ладно, на, бери свой сахар.

Очень расстроенный, он поднялся, вытащил сахарницу и демонстративно поставил ее возле меня.

— Зря я так старался для тебя. В следующий раз, когда придешь, будешь пить ячменный напиток «Дружба», вместо кофе.

В следующий раз, отметила я про себя. Если он говорит о следующем разе, значит, мои дела идут неплохо.

— Я принесу с собой свою банку с кофе.

— Ага, сорта «Кофе молотый». И добавишь в него семь ложек сахара.

— Пять, — поправила я. — Я всегда кладу пять.

Он только с обидой взглянул на меня и промолчал. У меня защемило сердце, так стало его жалко. Действительно, что же это я? Мальчик так старался произвести на меня впечатление, а я?

— Я пошутила, — смиренно сказала я. — Конечно, я не буду добавлять сахар в такой кофе.

— Умница, — обрадовался он. — Это только сначала кажется горько, но постепенно ты привыкнешь. Вот увидишь, ты потом сама не захочешь класть сахар.

— Ну, хорошо, хорошо, только не расстраивайся, ребенок, — засмеялась я.

— Хм, значит, я, по-твоему, ребенок?

С минуту он загадочно и серьезно смотрел на меня, а потом вдруг встал, взял свой стул и поставил ближе ко мне. Я с удивлением смотрела на него, не понимая, что он собирается делать. Он уселся на стул лицом ко мне, наклонился и, взяв мою голову в руки, прижался своими губами к моим в долгом поцелуе.

Хотя я ни с кем никогда долго не встречалась и ничего серьезного не допускала, целоваться мне уж точно приходилось, и неоднократно. И надо сказать, что ничего приятного я в поцелуях не находила: в лучшем случае они оставляли меня равнодушной, в худшем было просто противно чувствовать на своем лице чужие слюнявые губы. Но с ним все было по-другому. Его губы были теплыми и нежными, и мне хотелось, чтобы этот поцелуй продолжался вечно. Но потом вдруг зародилось какое-то неясное чувство обиды. Почему он меня целует? Потому что та, любимая, далеко, а я под рукой? Сейчас скажу ему это.

Но когда он оторвался от моих губ, то прошептал:

— Какие у тебя нежные губы.

И снова стал целовать меня. Я обняла его, чувствуя себя самой счастливой. Но привычка к самокопанию взяла верх, и я снова засомневалась, не покажусь ли я ему слишком легкой добычей. Он оказался необычно чутким. Сразу почувствовал мое отчуждение и, перестав целовать, тревожно заглянул мне в лицо.

— Ты обиделась? Я что-то сделал не так?

— Нет, просто…, — я запнулась, не зная, что сказать дальше.

— У тебя есть кто-то? Жених? Парень?

— Я отрицательно покачала головой.

— Правда? — обрадовался он. — Странно, ты ведь очень красивая. Ты, наверное, многим нравишься.

— Ну, так ведь нужно, чтобы и мне кто-то нравился.

В его глазах отразилась неуверенность.

— Интересно, что же нужно, чтобы тебе понравиться? — деланно небрежным тоном спросил он.

— Тебе, например, нужно всего лишь быть живым, — серьезно сказала я ему.

— Ну, так я и живой, — обрадовался он.

— Но ты ведь любишь Лену, — полуутвердительно-полувопросительно сказала я.

— А, это, — он погрустнел и задумался. — Понимаешь, я и сам толком не знаю. Когда были вместе, казалось, что любил, но, скорее, просто привык к ней. Все-таки два года вместе. Потом, когда она меня бросила, вдруг образовалась такая пустота. Понимаешь, с родителями у меня вообще нет общего языка. Они считают, что если человек накормлен, одет более или менее прилично, есть где жить, значит, он просто обязан быть счастливым. А всякая психология, чувства, переживания, это все ерунда и баловство. А в последнее время мы с ними вообще только ругались. Я в училище почти не ходил этот месяц, запустил все, ну, они и начали меня упрекать, что я не учусь, у них на шее сижу, а все свои деньги на нее потратил. И правильно она сделала, что меня бросила, все равно из меня толку не будет. В училище, понятно, тоже одни неприятности. Мне на него вообще плевать, но без этого диплома в консерваторию даже документы не принимают. В общем, со всех сторон ничего хорошего, ну я и решил, что лучше возьму и со всем сразу покончу. По крайней мере, моим родителям на одного кормить меньше будет.

— Ну, что ты говоришь, твои родители тебя любят.

— Да? Странная какая-то любовь у них. Видят, что человеку и так плохо, но норовят еще и нож в ране повернуть. Нет, я думаю, плакать по мне особо некому.

— Между прочим, еще есть я, — напомнила я ему.

— А ты не исчезнешь?

— В каком смысле?

— Ну, уйдешь, и я больше тебя не увижу. Знаешь, ты все-таки скажи, где тебя искать, а то я тебя и найти не смогу.

Он старался говорить шутливым тоном, но глаза были тревожными.

— Я преподаю английский в 6-й школе. Английской.

— А где ты английский выучила?

— Я университет закончила.

— А газета? Ты это придумала про интервью?

Я вытащила из кармана джинсов удостоверение внештатного корреспондента и помахала перед его носом.

— Я, мой милый, никогда не вру.

— Так ты хочешь сказать, что все остальное, о чем ты говорила, тоже правда?

Он попытался насмешливо улыбнуться, но улыбка вышла кривой, а голос дрогнул и прозвучал хрипло. Я внимательно посмотрела на него. В его глазах появился испуг, До него вдруг стало доходить, что, может быть, я не вру, и он действительно умирал и лежал в гробу. Его взгляд стал напряженным, как будто он пытался что-то вспомнить, и вдруг я увидела, что его глаза широко раскрылись и наполнились ужасом. Я почти чествовала, как откуда-то из глубины подсознания в его душу проникают смутные воспоминания о долгой и одинокой агонии, полной боли, тоски и отчаяния. Он побледнел, тяжело задышал и, наконец, когда эти воспоминания стали совсем мучительными, закрыл лицо руками, как бы стараясь защититься от них. Меня пронзило страшное чувство жалости и вины. Я бросилась к нему, обняла его и стала целовать его лицо, руки, волосы.

— Нет, нет, это все неправда, — плача, торопливо зашептала я ему. — Ничего этого не было, не было смерти, не было гроба, ты не умирал, я это все придумала, прости меня, прости меня, пожалуйста. Ты никогда больше не будешь один, я буду всегда возле тебя, я люблю тебя, мой дорогой, милый, любимый.

Я отняла его руки и стала гладить его лицо, заглядывая ему в глаза. Постепенно его взгляд стал осмысленным, лицо снова стало смуглым, он глубоко вздохнул, как бы сбрасывая наваждение и посмотрел на меня. Я попыталась улыбнуться ему сквозь слезы. Он обнял меня, мы прижались друг к другу, и я все говорила, говорила, как я люблю его. Наконец, он совсем успокоился, поднял голову и виновато улыбнулся мне.

— Ну, вот, теперь ты будешь думать, что я псих. Черт, сам не знаю, что это было. Знаешь, — как-то удивленно сказал он, — я вдруг почувствовал… — он запнулся, но все-таки решился выговорить, — дыхание смерти. До этого я просто как-то и не думал, что это значит, умереть, а тут, — он снова побледнел и растерянно проговорил, — я как будто бы заглянул на тот свет.

— Не нужно говорить об этом, пожалуйста, не нужно, — мои глаза снова наполнились слезами, — ты не умрешь, я забрала эти проклятые таблетки, и я буду с тобой, пока не пройдут эти проклятые восемь часов. Прости меня, это все из-за того, что я наговорила тебе, но это все неправда.

Но он только посмотрел на меня каким-то новым мудрым взглядом и покачал головой. У меня замерло сердце, неужели он действительно вспомнил? Я заглянула ему в глаза. Он сел, притянул меня к себе и посадил на колени.

— Глупенькая, ну что ты извиняешься? Ты же спасла меня. Что бы было, если бы ты не пришла, не сердилась, не кричала бы так на меня? Это я должен тебе спасибо сказать, что ты спасла меня.

Некоторое время мы молча сидели, прижавшись друг к другу. Потом он вдруг легонько приподнял мою голову за подбородок и спросил:

— А то, что ты сейчас мне говорила, это тоже правда?

— Что? То, что я люблю тебя? — храбро спросила я.