Ибо сильна, как смерть, любовь… - Инна Карташевская

— Это значит, что не нужно выискивать что-то сверхъестественное, там, где можно обойтись естественными причинами. То есть, что чудес не бывает. И с тех пор мы так и живем, закрываем глаза на то, что не можем объяснить и говорим, что этого не может быть, потому что этого не может быть… никогда. Как у Чехова, знаешь?

Он кивнул.

— А на самом деле… А на самом деле «Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам». Это тоже, между прочим, очень неглупый человек сказал.

— Так что, ты мне предлагаешь поверить, что я умер, а теперь снова воскрес и даже не помню об этом?

— А что тебе еще остается делать, как не поверить? Жаль, что я не сфотографировала тебя в гробу. Кстати, у тебя есть темно-синий костюм?

Он кивнул.

— Вот ты в нем и лежал.

Он подпер голову кулаком, некоторое время задумчиво смотрел на меня и, наконец, сделал последнюю попытку.

— Слушай. А, может быть, ты у кого-нибудь узнала, ну, про костюм и про кухню, а теперь из меня идиота делаешь?

— Да? А зачем бы мне это было надо?

— Да откуда я знаю? Разыгрываешь, может.

— Хороший розыгрыш, особенно про таблетки, которые ты собираешься проглотить в восемь часов.

— Да, — вздохнул он, — таблетки это сильная карта. Я о них вообще никому не говорил.

— Ну вот, видишь?

— Ну-ну, просто дурдом какой-то.

— Точно, — поддержала его я.

Он с минуту еще пытался что-нибудь придумать, а потом вдруг невесело засмеялся.

— Чего ты? — удивилась я. — Что здесь смешного?

— Представляешь, вот я поверю тебе и начну кому-нибудь рассказывать, как он был у меня на похоронах, а я потом передумал и воскрес, и могу ему теперь его венок назад отдать.

На меня сразу нахлынули печальные воспоминания.

— Во-первых, — тихо сказала я, — это было совсем не смешно, это было ужасно. У меня до сих пор сердце разрывается, когда я вспоминаю об этом. Но это одно, а второе, и главное, что ты никогда никому не должен об этом рассказывать. Я и тебе не должна была говорить об этом.

— Почему?

— Так.

— Исчерпывающий ответ, конечно. Ну, хорошо, давай зайдем с другой стороны. Кто ты? И почему вдруг у тебя разрывалось сердце, когда ты меня увидела?

И тут я растерялась. Конечно, дома мне приходило в голову, что он спросит это. И в ответ я должна была честно и прямо ему ответить, что это потому, что я люблю его и искала всю жизнь. Но одно дело твердить это про себя и совсем другое сказать это вслух да еще парню, который видит меня, или считает, что видит, первый раз в жизни.

— Давай, давай, колись, — подбодрил он меня.

— Ну, я пришла взять у тебя интервью, — неуверенно начала я, Но он меня перебил.

— Это я уже слышал, это твоя официальная легенда, а ты говори правду: как ты попала в эту историю? Почему именно тебя прислали спасти меня? И кто прислал, в конце концов?

Я молчала, не зная, что сказать.

— Так, придется применить допрос третьей степени, — продолжил куражиться он. — Или все-таки будешь говорить?

— Я не могу говорить, меня никто не предупреждал, но я чувствую, вернее, я точно знаю, что об этом нельзя рассказывать.

— Почему?

И вдруг в моей голове прозвучали странные слова, и я автоматически повторила их — Великое таинство, великий грех.

— Понятно, — задумчиво сказал он, — ну и что мне теперь с этим всем делать?

— Во-первых, поверить мне. А во-вторых, не делать глупостей. Чего вдруг тебе умирать? Ты умный, интеллигентный, талантливый, красивый, наконец.

Он скептически усмехнулся.

— Да уж, красавец.

— Ты что и вправду не знаешь, что ты очень красивый? — удивилась я.

— Я так не считаю.

— Тогда слушай то, что тебе говорит женщина.

— Ох, женщина. Да ты девчонка, тебе, наверное, лет восемнадцать.

— Я старше тебя. Правда ненамного, — подумав, прибавила я. — А если ты мне не веришь, пойди и посмотри на себя в зеркало, пока оно не занавешено.

— Ну, вот, опять начинаешь свой бред про похороны?

— Знаешь, ты просто свинья. Я так старалась тебя спасти. А ты обзываешь меня сумасшедшей, орешь на меня…

— Ты тоже на меня орала.

— А что мне еще оставалось делать? — с обидой сказала я. — Я ведь борюсь за тебя.

Он вдруг перегнулся через стол, положил мне руку на плечо и виновато заглянул в глаза.

— Ну, хорошо, не обижайся, я, в общем-то, понимаю это и ценю, но представь себя на моем месте. Если бы кто-нибудь пришел к тебе и говорил такое, ты бы поверила?

— Знаешь, я не из легковерных и всегда требую доказательств, но если мне их предъявляют, я не настолько ограничена, что закрываю глаза и упорно твержу, что этого не может быть.

Он снова засмеялся.

— Вот видишь, какой выбор ты мне оставляешь: или поверить тебе или признать себя ограниченным. Ладно, ты мне все еще не сказала, зачем тебе это было надо.

— Что именно?

— Ну, вот спасать меня. Ты же меня до этого не знала.

— Я слышала твою музыку по радио и еще тогда думала о тебе, пыталась понять, почему ты пишешь такую грустную музыку. А потом мне дали в редакции это задание, и я подумала, что это судьба, и мы, наконец, увидимся и сможем поговорить. А потом, когда я пришла, то увидела, что опоздала. Мне было так горько и обидно, я была просто в отчаянии. А потом она начала там рыдать на всю улицу, но я заметила, что она рыдает, а сама поглядывает по сторонам, какое она производить впечатление. Я подошла к ней и заглянула ей в глаза. Там не было горя, только самодовольство. А ты уже лежал в гробу, совершенно беспомощный и ничего не мог исправить. Тогда я решила, что это неправильно. Ты не должен был умереть из-за нее. И я решила, что верну тебя. Наверное, это было угодно богу, потому что какие-то странные силы подсказали мне, что нужно делать. Все, — отрезала я, — больше я ничего тебе рассказать не могу.

— Да, — выдохнул он, — ну и дела.

— Послушай, — снова начала я, — вот ты сейчас точно следуешь теореме Оккама. Ты пытаешься все, что я говорю, объяснить естественными причинами. У тебя не получается. А ты попробуй поверить мне, и все сразу встанет на свое место.

— Ну, вообще-то это так, — подумав, нехотя признал он.

— Но ты не мучайся. Для меня главное не то, веришь ты мне или нет. Для меня главное совсем другое.

— Да? Ну и что для тебя главное?

Ну, вот и наступил этот самый важный момент. Я положила свою руку на его и, глядя ему в глаза, сказала с нажимом и как можно убедительней.

— Главное, чтобы ты жил.

— Почему? — тихо спросил он.

— Потому что ты единственный и необыкновенный, и твоя жизнь слишком большая ценность, чтобы бросаться ею ради женщины, которая даже неспособна понять и оценить тебя и твой талант.

Я ожидала, что он опять вспылит и бросится защищать ее, но он промолчал и задумался, а потом спросил, силясь придать своему голосу иронический оттенок:

— Ну, а ты, конечно, способна понять и оценить меня и мой талант?

— Знаешь, тебе совсем не обязательно хамить мне, — обиделась я. — В конце концов, ты прав. Это твоя жизнь и можешь делать, что хочешь, а я ухожу.

Я даже встала со стула, но я блефовала. Я бы все равно никогда так просто не ушла, но момент был рискованный, и у меня замерло сердце.

— Погоди, — он тоже вскочил и схватил меня за руку. — Извини, я не хотел тебя обидеть. Не уходи, мы же с тобой еще не договорили.

Я потихоньку вздохнула с облегчением, но постаралась сохранить обиженное лицо.

— Ну, извини, — еще раз повторил он, — не обижайся. И вообще, какой же ты мой ангел-хранитель, если собираешься уйти и бросить меня? Тебя же послали меня спасти.

Он старался говорить шутливо, но глаза смотрели на меня тревожно. Он даже приобнял меня за плечи, как — будто старался удержать.

Да ведь он же боится, что я уйду, вдруг дошло до меня. Я, это единственное, что отделяет его от смерти. Если я уйду, ему придется принять эти таблетки, а ведь он не хочет этого. Острая жалость к нему пронзила мне сердце.

— Ленечка, бедный мой мальчик, — вырвалось у меня и я неожиданно для себя обняла его. Он нагнулся и прижался щекой к моей щеке, а я стала гладить его по голове. Так мы простояли несколько минут молча. Я чувствовала его дыхание на своей шее, чувствовала тепло его тела. Он казался мне таким беззащитным, я готова была отдать жизнь, чтобы защитить его.

— Глупый, глупый, ты мой ребенок, — тихо шептала я ему. — Ну, зачем ты придумал все эти ужасы на свою голову? Ну, ничего, ничего. Теперь это все прошло, теперь у тебя все будет хорошо.

Он вдруг поднял голову.

— Ну, вот, — серьезно сказал он. — Зачем же ты меня оскорбляешь?

Я растерялась.

— Разве я оскорбляю тебя?

— Конечно, — подтвердил он. — Обзываешь ребенком, ни с того ни с сего.

Я пригляделась к нему повнимательней. Глаза его смеялись, и, вообще, он выглядел значительно повеселевшим. Видно, он, наконец, понял, что ему не предстоит умирать сегодня, и словно тяжелый груз слетел с его плеч.