Писатель в газете - Гилберт Кийт Честертон

В этом отношении особенно показательна судьба фарса и арлекинады, в которой фарсовое начало проявляется во всем блеске. Тот факт, что эти некогда признанные виды искусства, прославленные еще Аристофаном и Мольером, ныне впали в немилость, объясняется многими причинами; я лично не сомневаюсь, что их упадок в первую очередь обусловлен поразительным и нелепым неверием современной эстетики в надежду и радость жизни, неверием настолько укоренившимся, что оно распространилось даже на поборников прогресса (прежде убежденных оптимистов). Даже те, кто призывал нас ронять звезды в море, сомневаются теперь, так ли хорошо им будет на дне.

Всякая литературная норма характеризует определенную фазу в становлении человеческого духа; однако если в жизни эта фаза выглядит сама по себе достаточно убедительно, литературный жанр, соответствующий ей, должен обладать той меткостью и формальной упорядоченностью, которая бы возмещала нехватку реальности. Так, группа веселых молодых людей за чайным столом может быть сколь угодно эмоционально близка комедийным героям «Много шуму из ничего» или «Нортенгерского аббатства» [25], но если мы начнем записывать их беседу, то вряд ли внесем значительный вклад в литературу. Одинокий старик у камина может ничуть не уступать в величии Лиру или папаше Горио, однако для того, чтобы стать полноценным литературным героем, одного сидения у камина недостаточно. Стало быть, художественная состоятельность фарса и пантомимы всецело зависит от жизненных эмоций, им соответствующих. А эмоции эти до неузнаваемости искажены безраздельной приверженностью современной эстетики к изображению жизненных тягот. Страдание, говорят нам, — преобладающий элемент существования; но это справедливо лишь с существенными оговорками. Если бы страдание преобладало в нашей жизни хотя бы на несколько мгновений, всякий бы счел за лучшее повеситься на спинке собственной кровати. Страдание своим мраком и безысходностью властно влечет к себе молодого и неискушенного художника подобно тому, как школьник изрисовывает тетради чертями, скелетами и виселицами. Но радость — куда более неуловимая материя, чем страдание. В радости — смысл нашего существования, мелочный и великий одновременно. Мы вдыхаем ее с каждым вздохом, ощущаем ее аромат в каждой выпитой чашке чаю. Литература радости — бесконечно более сложное, редкое и незаурядное явление, чем черно–белая литература страданий. Среди разнообразных жанров литературы радости фарс и пантомима больше остальных заслуживают морального преклонения.

Даже самого мирного человека, ведущего самую мирную, упорядоченную жизнь, иногда охватывает безумное желание осуществить неосуществимое: чтобы из чайника вдруг полился мед или морская вода, чтобы стрелки часов указывали на разное время дня одновременно, чтобы свеча горела зеленым или красным светом, а дверь его лондонского дома выходила на озеро или картофельное поле. Во всякого, кому знакомо это желание, неизбежно вселяется дух пантомимы. О клоуне, который распиливает пополам полицейского, можно сказать (без задней мысли), что он осуществляет одно из потаенных наших желаний. Заметим также, что именно в пошлых и избитых ландшафтах и архитектуре, характерных для пантомимы и фарса, и заключается истинно фарсовое начало. Если бы все эти чудеса происходили в чужеродной атмосфере, если бы на грушевых деревьях начали расти яблоки, а вода в реках вдруг превратилась в вино в какой–нибудь волшебной стране, эффект был бы совсем иным. Улицы, магазины, дверные молотки арлекинады, которые покажутся вульгарному эстету столь тривиальными, по сути дела, являются отправной точкой эстетической остраненности. Дверь должна быть настоящей, подлинной, распахивающейся и захлопывающейся дверью, за которой скрываются самые невероятные интерьеры; булочник, чьи батоны вылетают из печи сами по себе, должен непременно быть настоящим, современным булочником — в противном случае весь смысл дьявольского наваждения арлекинады теряется. Как знать, может быть, наступит день, когда узкосовременные эстетические нормы отживут свой век, а слава фарсового искусства предстанет во всем своем величии. Когда люди давным–давно забудут, что драпировали стены своих гостиных в серый и зеленый цвет, что украшали свой дом японскими вазами, какому–нибудь эстету может взбрести в голову построить себе дом по законам пантомимы: звонки и дверные молотки окажутся изнутри, а не снаружи, с нажатием кнопки будет проваливаться лестница, а стол, накрытый к бутафорскому обеду, вырастать на пустом месте. Мы со своей стороны нисколько не сомневаемся, что устраивать свою жизнь и свой быт, сообразуясь с этими видами искусства, ничуть не более зазорно, чем с другими.

Такая точка зрения на пантомиму и фарс может показаться безумной, однако не исключено, что безумны мы сами. Ничто не наводит в наш переходный век большего уныния, чем его увеселения. Когда самые блестящие люди нашего времени берутся за юмористические произведения, их подстерегает одно серьезное заблуждение: представление о том, что комическая литература в известном смысле поверхностна. Они создают недолговечные безделушки, которыми определенно гордятся, а между тем за две тысячи лет безрассудство «Лягушек» устарело ничуть не больше, чем мудрость «Республики» [26]. А все оттого, что мы мелочно стыдимся радости. Когда мы выходим из театра после «Сна в летнюю ночь», мы испытываем не меньший душевный подъем, чем после «Короля Лира». Ведь радость, заложенная в этих произведениях, древней печали, безрассудство — естественней мудрости, любовь — сильнее смерти.

Старые мастера, восславившие разумное безумие, — Аристофан, Рабле или Шекспир — наверняка не ладили с аскетами и педантами своего времени, однако не подлежит сомнению, что своей честной непримиримостью и последовательным самоотречением они заслужили всеобщее уважение. Зато с каким неописуемым презрением отнеслись бы они к эстету или эстетике, которая оскверняет нравственность, не испытывая при этом даже удовольствия, которая попирает здравый смысл, отказывая себе в веселье, которая довольствуется шутовским колпаком без колокольчиков!

В ЗАЩИТУ ОПРОМЕТЧИВОСТИ

Если бы наш преуспевающий современник в цилиндре и сюртуке дал своим друзьям и подчиненным торжественное обещание пересчитать листья на каждом третьем дереве в Холланд–Уолке, каждый четверг добираться в Сити не иначе как припрыгивая на одной ноге, семьдесят шесть раз кряду перечитать «Свободу» Милля от корки до корки, собрать 300 одуванчиков с полей, принадлежащих какому–нибудь Брауну, простоять тридцать один час, держась правой рукой за левое ухо, пропеть зычным голосом, забравшись на крышу омнибуса, имена своих тетушек, расположив их по старшинству, или предпринять еще что–либо столь же невероятное, мы незамедлительно сделали бы вывод, что этот человек — сумасшедший или, как иногда говорят, «артист». А между тем подобные обеты не более странны, чем те, которые в старину давались и самыми славными мужами государства: королями, судьями, поэтами, духовниками. Один человек якобы поклялся приковать цепью одну гору к другой, и, говорят, цепь эта провисела века, как памятник его загадочному безрассудству. Другой поклялся, что с завязанными глазами доберется до Иерусалима, и умер на пути в святой город. Не сразу приходит в голову, что два эти подвига, если судить о них строго рационально, не менее безумны, чем поступки, описанные выше. Ведь горе не свойственно передвигаться в пространстве, а потому нет необходимости сажать ее на цепь, как собаку. Точно так же не сразу сообразишь, что человек, отправляющийся в Иерусалим на условиях, при которых его благополучное прибытие туда выглядит весьма проблематичным, оказывает тем самым высокую честь месту своего назначения.

Однако во всех этих случаях обращает на себя внимание одна любопытная вещь. Если бы люди вели себя таким же образом в наше время, мы бы расценили их поведение как символ «декаданса». Но эти люди вовсе не были декадентами; напротив, их отличало завидное душевное здоровье, вообще характерное для того здорового времени. На это можно было бы возразить, что нормальные люди вели себя как безумцы под прихотливым воздействием религиозных предрассудков. Но и этот аргумент несостоятелен, ибо даже в самых земных, чувственных жизненных сферах, таких, как любовь и страсть, средневековые принцы проявляли то же безумие и опрометчивость в своих клятвах, то же нездоровое воображение, то же странное самопожертвование. И тут мы сталкиваемся с противоречием, объяснить которое можно, лишь проникнув в самую суть этого явления. Если мы рассмотрим природу обетов со всей обстоятельностью и глубиной, мы поймем, что не только абсолютно естественно и даже разумно поклясться заковать горы цепью, но было бы чистым безумием такой клятвы не давать.