На руинах Мальрока - Артем Каменистый

В коридоре зашумело, залязгало, затихло. Видимо дверь закрыли на ночь.

Епископ, не пропустивший из диалога тюремщиков ни слова, громко прошептал:

— Дан — он один на ночь остался! Удача! Эх — нам бы в коридор только выбраться!

За решеткой посветлело — кто-то неспешно топал по коридору, видимо с факелом в руке. Так и оказалось — перед «камерой» показалась фигура тюремщика: невысокий, толстый, коротконогий. Подробности при таком освещении из моего положения рассмотреть нелегко, но серьезным противником вроде не пахло.

— За что сидите, колодники? — с насмешкой поинтересовался «дребезжащий».

— Шлюху не поделили, — епископ пояснил это столь непринужденным тоном и так молниеносно, будто неделю просидел здесь в ожидании именно этого вопроса, и вообще, является непревзойденным специалистом по продажным женщинам.

Хохотнув, тюремщик уточнил:

— Тех, кто шлюху поделить не может, в колодки не забивают. Врешь ведь!

— Мы в ходе ее дележки кабак разнесли, — пояснил Конфидус.

— Так вы я вижу повеселиться не дураки! Если не врешь конечно. А что хоть за шлюха?

— А ты что, господин тюремщик: всех шлюх знаешь? И новых и старых?

— Новых, наверное, не всех, а старых конечно. Их, бывает, за дело или просто так, попы сюда закрывают на денек-другой. Знакомимся, так сказать, — похабный смешок.

— Ну эту, значит, точно знаешь. Имя не скажу, но на вид старая. Очень старая. Беззубая совсем. И седая, а морда как у тебя точь-в-точь. Знаешь: зря ты здесь время теряешь. Платье раздобудь, и сможешь неплохо подрабатывать, не хуже чем она. Вы ведь будто близнецы.

— Ты, колодник, языкаст больно! Смотри — договоришься! Не поленюсь самолично пяток плетей всыпать: мне руку набивать надо — в палачи думаю податься… денег там побольше, чем у надзирателей выходит. Так что язык свой проглоти! Молчишь? То-то!

— Молчу-молчу. Просто перепутал тебя.

— С кем это?

— Да говорят, служит у вас тут один…

— И?

— Что и? Семейное дело у них: все бабы в семье этим самым подрабатывают. Не руками. Когда ты оживился при словах о шлюхах, так я и решил, что он и есть.

Тюремщик, сплюнув, пригрозил кулаком, хотел что-то было сказать, но, не рискнув продолжать беседу с не по сану вульгарным Конфидусом, отправился дальше по коридору.

Епископ своим обычным, серьезным тоном, тихо пояснил:

— Знаю я таких болтливых — если не отшить сразу и грубо, то на всю ночь треп устроит. Скучно ему одному, вот и ищет уши с языками. А разозлить его маленько не помешает — для будущего дела полезно иногда. Дан — вы там как?

— Сам не знаю, — ответил честно. — После той шутки, что вы проделали у брода, заживает на мне все быстро, только на этот раз сам не пойму, как там. Устал я… Конфидус… очень…

— Дан… я ничем не могу вам помочь. Я даже не понимаю, что вы сейчас там делаете.

— Сам не знаю… сейчас немного дух переведу, и попробую освободиться.

— Цепи порвете, что ли?!

— Перегрызу…

Епископ заворочался, и, если не обманули уши, сдавлено выругался. Наверное, обманули: не укладывается в голове, что этот почти святой человек способен на низменное сквернословие.

Глава 3. Кое-что о побегах

В силу врожденного гуманизма (осложненного воспаленным человеколюбием) местные тюремщики не стали закрывать меня в колодки. Этот агрегат, предназначенный для превращения заключенных в предмет камерного интерьера, не регулировался по высоте — мне бы пришлось стоять, опираясь на покалеченные ноги. Заплечных дел мастера поступили проще: усадили у стены и пропустили цепь ручных кандалов через загнутое кольцом ушко железного штыря вбитого в стык кладки.

Все — теперь убежать из камеры инвалиду будет несколько затруднительно.

Так они думали.

Перегрызать цепи я даже пытаться не стал — зубы у меня от всего пережитого в алмазные не превратились. Штырь тоже чересчур крепок для них, но кое-какие варианты имелись.

Стены сырые, заплесневелые. Штырь забит меж камней давненько. Обычное железо, а, значит, проржавело на совесть — условия ведь соответствующие. Нет, сломать стержень нечего и думать — коррозия не настолько разгулялась. Но, если мыслить логически, поверхность металла сейчас превратилась в труху, что не лучшим образом отразилось на его сцеплении с тюремной кладкой.

Ушко штыря неудобное — обхватить трудно. Я и не стал: начал закручивать цепь, извиваясь на гнилой соломе, будто червяк. Поначалу дело двигалось успешно, но на каком-то этапе возникли сложности: многократно перекрученная цепь начала вести себя, будто лом пудовый — не хотела поддаваться. Настал момент, когда, несмотря на титанические усилия, все застопорилось на середине оборота — я был не в силах его завершить.

Дергался, сдавленно шипел от вспышек боли в многострадальных ногах, крутил неподатливый металл до огня в ладонях, наваливался всем телом.

Бесполезно…

И вдруг — есть! Поддался штырь. Чуть-чуть, едва заметно, но поддался — провернулся немного. Сильнее; всем телом; рывок; еще раз! Опять! Оборот завершен.

Расшатывая штырь, боролся с ним еще несколько минут, пока он, наконец, не начал проворачиваться уверенно.

Далее наступил второй этап: пришло время тянуть его на себя. Выходил неохотно — приходилось все так же крутиться, натягивая на себя посильнее. Время от времени поддавался, выбираясь из стены на считанные миллиметры.

Я содрал кожу на ладонях и дышал как загнанная лошадь. Штырь, похоже, был бесконечным. Я уже вытащил его из стены чуть ли не на полметра, а он все не заканчивался. Еще рывок. Есть! Свобода! Проклятая железяка с приглушенным лязгом падает в соломенную труху.

— Дан! Что там?! — не выдержал епископ.

— Я вытащил штырь из стены. Повезло — он проржавел сильно.

— Слава тебе Господи! Дан — как там ваши ноги?

— Еще не знаю… погодите минуту.

Осторожно, придерживаясь за стену, поднялся. Шатает, перед глазами цветные разводы мельтешат… совсем меня местные гестаповцы доконали. Соберись Дан! Соберись! Так. Ноги. Что с ними? В протезы превратились… Не чувствую я их от середины голеней и ниже — будто деревянные. Интересно — как дерево может так сильно болеть?

— Дан! Вы стоите! Это действительно чудо! Ноги ведь совсем сломанные были!

— Стоять стою, да только деревянные мои ноги — кроме боли ничего не чувствую.

— Идти сможете?!

— А у меня есть выбор?

— Боюсь, что нет…. Сможете меня освободить?

— Посмотрю…

Смог. Все оказалось просто — колодки закрывались на простейший деревянный запор. Даже ключа не потребовалось. Да и зачем он — узник все равно самостоятельно до замка ни за что не дотянется.

Освободившись, Конфидус деловито изучил кандалы на своих ногах, а затем мою цепь. Особенно его привлек штырь. Покрутив его в руках, он пробормотал:

— Придется грех на душу брать…

— Вы о чем?

— Да тюремщику надо бы по голове врезать — на другое сил не хватит… ослаб я здесь, взаперти…

— А уж как я ослаб… Думайте об этом позитивно — деваться-то нам некуда. И вообще, башка у него, похоже, из чугуна — не сдохнет. Только как до него добраться…

— Ну это как раз легко. Вы только сядьте за спиной моей, и железку эту наготове держите, чтобы я ее быстро схватить мог. В такой темноте он вряд ли поймет, что вы с места сдвигались. Сейчас позову.

Епископ опять пристроился к колодке, опустил доску. Запор, естественно, остался в открытом положении, но в потемках заметить это нелегко. Застыв в прежней позе, громко выкрикнул:

— Эй! Добрый человек! Я кое-что важное вспомнил! Подойди — будь добр!

Вдалеке невнятно забурчали, на стенах засверкали отблески приближающегося огня. Вскоре показался тюремщик — встал перед решеткой, что-то жуя, недовольно буркнул:

— Чего орешь, колодник. Плетей давно не нюхал?

— Добрый человек, ты же меня про шлюху спрашивал? Про ту, которую мы с другом не смогли поделить мирно?

— Ну? — подозревая подвох, недоверчиво уточнил коротышка.

— Я вспомнил про нее кое-что.

— И что же ты вспомнил такое?

— Она была твоей мамой.

Тюремщик не стал ругаться, или другими экспрессивными способами выказывать свое раздражение от полученной информации. Медленно покачав головой, вздохнул:

— Вот что за люди — и пожрать не дадут спокойно. И чего ж им не сидится? Думаешь, про плети я пошутил? А не шутил я… не шутил — вообще шутки не люблю. Ты погоди маленько — сейчас вернусь.

— Да я не тороплюсь, — снисходительно произнес епископ. — Сочувствую тебе, парень: не повезло тебе с родителями. Особенно с матерью.

— Вот и посиди, а как вернусь, послушаю, что запоешь. А ты непременно у меня запоешь…

Дождавшись, когда тюремщик отошел подальше, Конфидус напряженно пробормотал:

— Дан — он за плетью пошел. Сейчас вернется.