Людвиг Кондратович (Вл. Сырокомля) - Николай Аксаков

Быть непонятымъ и непризнаннымъ – судьба генія и притомъ въ сущности такая судьба, на которую нѣтъ разумнаго основанія жаловаться, ибо для того-то и существуетъ геній, для того и шагаетъ онъ впередъ, чтобы быть впереди своего времени. Будучи геніемъ, онъ уже не принадлежитъ настоящему, а потому и было-бы странно, если-бы настоящее вполнѣ постигало его, стояло-бы съ нимъ al pari. Страданія, претерпѣваемыя человѣкомъ оригинальнымъ, за странность, оригинальность его мыслей и дѣйствій не пропадаютъ безплодно; онъ терпитъ не даромъ, такъ какъ черезъ него подготовляется общественное сознаніе для принятія и почитанія генія грядущаго дня; онъ прочищаетъ ему дорогу. Судьбу такого страннаго человѣка въ обществѣ, осмѣивающемъ и губящемъ его за такіе причины, которымъ оно въ скоромъ времени само будетъ рукоплескать, превосходно рисуетъ Сырокомля въ героѣ своей поэмы. Герой этотъ такъ задушенъ и сдавленъ мелочностью и предразсудками окружающей его среды, что онъ не можетъ даже возвыситься до геніальности, до значенія великаго человѣка; онъ просто на просто остается страннымъ, несуразнымъ человѣкомъ; но какъ велики и святы эти странно выражаемыя имъ мысли, какъ тепло и благоговѣйно впечатлѣніе, оставляемое всею его жизнью.

Въ Филиппѣ въ Коноплей мы встрѣчаемся уже не съ одними только одиноко стоящими сословными предразсудками магнатства и шляхетства, художественно воспроизведенными въ помянутой уже нами поэмѣ «Янъ Денборогъ»; но всѣ, вообще, предразсудки, выработанные неправильнымъ ходомъ цивилизаціи и укоренившіеся прочно вслѣдствіе неестественнаго хода народной жизни, являются здѣсь могучими дѣйствующими силами, составляютъ подкладку для жизненной борьбы, жизненной драмы, составляющей содержаніе нашей поэмы. И вотъ, въ столкновеніяхъ съ тираническою силою исторически сложившихся и упрочившихся предразсудковъ, мученически проходитъ и съ виду пропадаетъ даже безслѣдно вся жизнь бѣднаго героя нашего. Періодъ этихъ роковыхъ для него столкновеній начинается съ самой еще школьной скамьи, когда напр.

 Ксендзъ-профессоръ, излагая цѣлый часъ

 Объ изящномъ стилѣ въ рѣчи и подборѣ звонкихъ фразъ…

 Говорилъ, что нужно много предварительныхъ работъ,

 Чтобъ изящно выражаться, а не просто, какъ народъ;

……

 Что періодъ округленный – это самый первый знакъ,

 Что ораторъ не невѣжда – грубый хлопъ или простакъ.

……

 Пусть въ рѣчахъ, какъ можно чаще, попадаются у васъ

 Боги древнихъ римлянъ, грековъ, весь, Олимпъ и весь Парнасъ.

Это – встрѣча съ предразсудкомъ, историческимъ предразсудкомъ, который вѣчно зиждется на такъ или иначе выражающемся стремленіи отличаться отъ простака и грубаго хлопа, и предразсудкомъ, столь сильно укоренившимся, что, по художественно-вѣрному выраженію одного критика, французскія революціи, смѣнившія и казнившія королей; ломавшія и перекраивавшія весь государственный строй, оказывались безсильными передъ дѣленіемъ рѣчи на риторическіе пункты и всею остальною риторическою утварью. Вспомнимъ, что еще Беранже заслужилъ гнѣвъ академическихъ креселъ тѣмъ, что на вопросъ какого то академика: какъ почитаетъ онъ наиболѣе приличнымъ называть напр. море? – онъ отвѣчалъ: да просто на просто моремъ. И вотъ, съ такого-то рода предразсудкомъ пришлось, поплатившись спиною, встрѣтиться еще въ школѣ случайно чистому отъ всяческихъ предразсудковъ герою Сырокомли.

Такими же столкновеніями или, какъ выражается поэтъ, пассажами наполняется вся жизнь бѣднаго Филиппа изъ Коноплей, не рѣшающагося идти общею торною дорогой. Не просматривая всей его многострадальной жизни, мы ограничимся приведеніемъ одного только, почти послѣдняго съ нимъ пассажа, особенно дорого ему стоившаго. Дѣло заключается въ томъ, что герой нашъ какими-то случайностями оказывается избраннымъ въ депутаты на сеймъ, но тотчасъ-же проявляетъ природную свою странность и тотчасъ же принимаетъ страшное наказаніе. Совершается это слѣдующимъ образомъ:

 Въ благодарность за подобный неожиданный почетъ,

 Избирателямъ тогда же онъ пирушку задаетъ,

 И за чашей круговою онъ, растроганный до слезъ,

 Предъ собравшеюся шляхтой съ силой громкой произнесъ:

 «Vivat, vivat! братья шляхта! кровь могучей шляхты той,

 Что всегда была опорой для свободы золотой!» —

 "Ѵivat шляхта! кто то вскрикнулъ и второй, и третій разъ,

 Нѣтъ сословія и выше, и священнѣе у насъ!

 Лишь она всего достойна, всей свободы, всякихъ правъ!..»

Какъ ударомъ поражаютъ такія слова нашего Филиппа; задрожавъ отъ гнѣва, онъ возражаетъ увлекшемуся шляхтичу, что имъ позабывается еще цѣлое сословіе, которое, правда, не имѣетъ гербовъ и шпагъ, но, однако, нравственно вполнѣ равно шляхтѣ и должно быть приравнено ему по закону.

 Равенъ шляхтѣ?! Кто же это?!. я бы слышать очень радъ!

Здѣсь начинается перлъ всей демократической поэзіи Сырокомли.

 «Какъ-же кто?… конечно хлопы!» отвѣчаетъ депутатъ,

 Грознымъ голосомъ, сверкая вновь огнемъ потухшихъ глазъ,

 Хлопы бѣдные, которыхъ такъ унизили у насъ…

 Мы воюемъ за отчизну, если къ ней подступитъ врагъ,

 А они насъ кормятъ хлѣбомъ, защищаютъ нашъ очагъ.

 Нѣтъ, гдѣ поле сотворили всеблагія небеса,

 Тамъ съ гербомъ поспорить могутъ плугъ тяжелый и коса.

 Ты – воинственной породы, а и вымолвить-то стыдъ:

 Еще съ прадѣда быть-можетъ мечѣ твой ржавчиной покрытъ;

 А взгляни на плуги хлоповъ – и увидишь самъ тогда,

 Какъ блестятъ они на солнцѣ отъ всегдашняго труда.

……

 Помогать забытымъ хлопамъ, братья-шляхта, мы должны!

 Предъ закономъ, какъ предъ Богомъ, всѣ сословія равны,

 И для всѣхъ одни законы и и для всѣхъ одинъ совѣтъ,

 И на сеймѣ вмѣстѣ съ шляхтой всѣмъ и мѣсто, и привѣтъ!

 Сколько правды тутъ! и сколько этимъ самымъ, наконецъ,

 Земской думѣ вдругъ прибудетъ неиспорченныхъ сердецъ

 И умовъ неповрежденныхъ.

……

 Пусть съ дѣтьми почтенной шляхты сядетъ хлопъ за школьный столъ,

 Пусть въ казну и шляхтичъ платитъ подать съ хлопомъ наравнѣ.

 Говорится: «братья шляхта» – хлопъ такой-же братъ по мнѣ.»

Увлекшись своею рѣчью, позабывъ ея странность и всю твердую цѣпь вѣковыхъ предразсудковъ, восторженный Филиппъ предлагаетъ всей собравшейся шляхтѣ выпить вмѣстѣ съ нимъ «за здоровье братьевъ хлоповъ». Но дѣйствительность смазывается быстро, а міръ условной справедливости еще быстрѣе.

 Огорошенная рѣчью шляхта быстро встала съ мѣстъ,

 И раздался стоголосный, угрожающій протестъ:

  – «Что! мой мечъ въ гербѣ старинномъ вздумалъ онъ сравнить съ цѣпомъ!..

  – «Что! въ дворянствѣ меньше проку, чѣмъ въ народишкѣ слѣпомъ!..

  – «Что!.. мой сынъ-съ мальчишкой-хлопомъ въ школѣ вытянется въ рядъ!..

  – «Что!.. отъ шляхты тоже подать! вотъ отличный депутатъ!..

  – «Онъ на сеймѣ хочетъ наши привиллегіи убить!..

 «Что и спорить съ нимъ напрасно!.. Уши, уши отрубить!..

Здѣсь начинается кровавая сцена, сверкаютъ сабли до глубины души оскорбленной, разъярившейся шляхты, и Филиппъ падаетъ покрытый десятками ранъ, отъ которыхъ ему уже не суждено встать.

 И за дѣло! кто-же спуститъ эту дерзость чудаку?…

 Приравнять задумалъ пана – и къ кому-же? къ мужику!..

Но и на смертномъ одрѣ нашему герою приходится претерпѣвать тѣ же самыя столкновенія, отъ которыхъ погибла его жизнь. Оскорбленный недовѣріемъ, его врачъ уходитъ, оставляя его умирать на свободѣ; ксендзъ въ гнѣвѣ оставляетъ его, услыхавъ отъ него «будто подъ Богомъ равны:

 Христіане всѣхъ религій, будто кзендзы не должны

 Брать законной десятины съ бѣдныхъ мелкихъ деревень,

 Будто мало для спасенья – попоститься въ постный день.

И умираетъ бѣдный Филилпъ изъ Коноплей, оставляя намять о себѣ только въ шутливой, смѣшной поговоркѣ:

 Кто не кстати словомъ, дѣломъ отличился у людей,

 Тотъ у нихъ и съумасшедшій и «Филиппъ изъ Коноплей».

Но объ отношеніяхъ Сырокомли къ народу, о коренномъ, до конца доходящемъ его демократизмѣ говорили мы такъ долго и такъ пространно вовсе не потому, чтобы хотѣли выставить со всею очевидностью либерально-политическія его тенденціи, о которыхъ, скажемъ мимоходомъ, Сырокомля вовсе даже и не заботился. Они вовсе не были для него чѣмъ нибудь придуманнымъ и потому и не выставлялся на показъ, а составляли только прямое послѣдствіе всей нравственной его природы. Говоря о демократизмѣ и отношеніяхъ Сырокомли къ народу, мы желаемъ только показать существовавшія въ душѣ его условія, безъ которыхъ творчество его не могло бы выражаться такъ, какъ оно выразилось, и поэзія его не могла бы быть такою, какова она есть.