Смерть на рассвете - Деон Мейер

— Ты снова работаешь.

Он кивнул.

Она отпила маленький глоток, поставила бокал, развязала шарф, сняла его, тряхнула головой. Он вышел на кухню, открыл сковороду с рагу, выложил туда картошку, посыпал свежемолотым черным перцем, добавил чайную ложку сахара, щепотку соли, попробовал, добавил сахару. Погасил огонь под морковью. Вернулся к столу, сел напротив мамы.

— Невозможная задача, — сказал он. — Я ищу завещание.

— Как Сэм Спейд,[1] — кивнула она, и в глазах у нее заплясали веселые огоньки.

Он фыркнул, но беззлобно.

— Я так рада, — продолжала мать. — Ты уже так давно не…

— Не надо, — тихо попросил он.

Она посмотрела на него очень участливо.

— Расскажи, — попросила она, откидываясь на спинку стула. — Расскажи о завещании! — Язычки пламени танцевали в ее бокале с красным вином.

Хоуп Бенеке, не считая, зажгла тринадцать свечей в ванной. Свечи были разноцветные: зеленые, синие, белые, желтые, все короткие и толстые. Одна была ароматизированная. Она любила свечи; с ними ванная, выложенная белым кафелем, становилась более сносной.

Это временное жилище с двумя спальнями, небольшой кухней и белыми меламиновыми шкафчиками было ее временным вложением. До тех пор, пока фирма не начнет приносить доход. Тогда она купит себе дом с видом на океан, белый дом под зеленой крышей, с деревянной верандой, откуда можно любоваться закатами над Атлантикой. Дом с большой кухней, в которой можно принимать друзей. А в гостиной будет стоять мебель из дуба. И одну стену целиком займет стеллаж с книгами.

Хоуп Бенеке налила в воду масло для ванны и, наклонившись, энергично размешала его. В ее доме у океана будет огромная ванна, в которой можно плавать.

Она закрыла краны, медленно села в теплую воду и прислушалась. Когда с улицы доносится шум дождя, принимать ванну гораздо уютнее. Она вытерла руки о белое полотенце, взяла книгу, лежащую на крышке унитаза. «Лондон» Эдварда Резерфорда. Толстая, чудесная книга, заложенная закладкой, полученной в библиотеке.

«Женские группы. Клубы фитнеса или здоровья». Видно, не слишком-то он хороший сыщик, раз так легко — и так неправильно — навесил на нее ярлык.

Во всяком случае, она не любительница тренажерных залов и групповых занятий. Ей нравится бегать трусцой.

«Если мы не найдем завещания, она ничего не получит?» Как будто он не слышал всего у нее в кабинете, тогда, при первой встрече. Как будто Вилна ван Ас наконец достучалась до него только в тот вечер.

«Мы все плохие»…

Странный человек.

Хоуп Бенеке углубилась в книгу.

— Как вкусно! — воскликнула Джоан ван Герден, аккуратно складывая на тарелку нож и вилку.

Сын молча кивнул в ответ. На его вкус, мясо вышло не слишком нежным. Давно он не готовил, утратил квалификацию.

— Ты опять дрался? — Мама впервые упомянула его глаз.

— Да.

— Господи! — воскликнула она. — Из-за чего?

Он пожал плечами и разлил по бокалам остатки вина из бутылки.

— Сколько она тебе дала авансом?

— Две тысячи.

— Ты должен купить себе что-нибудь из одежды.

Он кивнул, отпил вина.

— И еще новые туфли.

Ван Герден посмотрел матери в глаза и увидел в них нежность, заботу, тревогу.

— Да, — ответил он.

— И еще: ты должен больше выходить в свет.

— Куда?

— Не «куда», а «с кем». Приглашать кого-нибудь на ужин. Есть столько красивых молодых…

— Нет, — сказал он.

— Как ее зовут?

— Кого?

— Адвоката.

— Хоуп Бенеке.

— Она хорошенькая?

— Господи, она-то здесь при чем?!

— Я просто так спросила. — Джоан ван Герден поставила на стол пустой бокал и медленно встала. — Мне пора домой.

Он задвинул свой стул, потянулся за ее плащом, подал ей его, поднял зонтик.

— Спасибо, Зет.

— На здоровье.

— Спокойной ночи.

Он открыл перед ней дверь.

— Спокойной ночи, мама.

День шестой Пятница, 7 июля

8

Когда мне было девять, или восемь, или десять лет — где-то в тот забытый период межвременья, когда я был, что называется, ни рыба ни мясо, — я принял участие в матче по регби. Мы играли на каменистом поле стилфонтейнской начальной школы. В свалке меня кто-то ударил по носу, пошла кровь. Ко мне подошел судья, кажется учитель.

— Ну, ну, мой мальчик, мужчины не плачут, — утешал он меня.

— Нет! — вдруг послышался совсем рядом мамин голос. Она разозлилась. — Плачь, сынок! Плачь сколько хочешь! Мужчинам можно плакать. Настоящие мужчины могут плакать.

Теперь, вспоминая тот день, я понимаю, что для нее такой подход был типичен. Именно так она старалась меня воспитать.

Я был не такой, как все. Я очень отличался от жителей Стилфонтейна — и воззрениями, и делами.

Трудно описывать психологию жителей шахтерского городка, потому что тут неизбежно приходится обобщать. Молодые африканеры с минимальным образованием и максимальным доходом — пьянящая, взрывчатая смесь. Они проживали жизнь стремительно: быстро зарабатывали и быстро проматывали заработанное на машины, мотоциклы и женщин. Их любовь к алкоголю и вспыльчивость подхлестывались сознанием того, что в недрах земли их подстерегает внезапная смерть. И посреди всего этого в Стилфонтейне существовал культурный оазис — дом Джоан ван Герден.

Шахтоуправление выделило ей, точнее, нам с ней небольшой домик в Стилфонтейне. Не знаю, почему после смерти отца мама не переехала в Преторию: там ведь жили ее родители и друзья. Подозреваю, что ей просто хотелось находиться рядом с отцом, рядом с его могилой на сером кладбище, на продуваемой ветрами пустоши у дороги на Клерксдорп.

Мы жили безбедно. В те дни среди африканеров было модно страховать жизнь. И отец оказался предусмотрительным. Но доходы получала и мать, чьи картины начали понемногу продаваться — они пользовались небольшим, но постоянным спросом. Цены каждый год немного повышались, и каждый год она устраивала выставки в более крупной и более значительной галерее.

Может быть, она захотела остаться в Стилфонтейне еще и потому, что в столице ее неизбежно затянула бы общая струя, мейнстрим Искусства. Мама терпеть не могла претенциозность так называемых любителей прекрасного и критиков. Кроме того, в Претории было много околохудожественной публики, людей, которые верили, что экзотические одеяния и странные прически гарантируют им пропуск в круг людей со вкусом — а им надо только вести богемную жизнь и ронять «культурные» словечки. Таких моя мать просто на дух не выносила.

Значит, нас с ней против Стилфонтейна было только двое. В городке у нас было несколько друзей — доктор де Корте, наш семейный врач, и его жена; семейство ван дер Вальт, которые держали багетную мастерскую; кроме того, на выходные приезжали друзья из Йоханнесбурга и Потхефстрома.

Так шли безмятежные, не богатые событиями годы взросления. До тех пор, пока мне не пошел шестнадцатый год.

В жизни мамы не было мужчин, кроме мужей подруг и геев, представителей мира искусства. Помню, например, Тони Масаракиса, скульптора-грека из Крюгерсдорпа, который иногда заезжал к нам в гости. Когда мне было девять или десять лет, он как-то вскользь обронил в разговоре с мамой, что, мол, у нее растет симпатичный сын.

— Тони, даже думать не смей! — резко оборвала его она. Должно быть, он последовал ее совету, потому что после того разговора они еще много лет оставались друзьями.

Она была молодой вдовой, ей не было и тридцати. К тому же она была красива. И обладала страстной натурой. Неужели она обязана была хранить целомудрие весь остаток жизни? Я ни разу не задумывался о маминой личной жизни до тех пор, пока сам не перешагнул двадцатилетний рубеж. Но, даже и став взрослым, я с трудом думал о маме как о женщине. В конце концов, она была моей матерью, а я был африканером.

Не знаю, искала ли она утешения на стороне — я уже не говорю о том, находила ли она его. Если так, значит, она действовала крайне осторожно и, скорее всего, отказывала партнеру (или партнерам) в долгих отношениях. Может быть, она получала утешение в те выходные, когда ездила без меня на выставки в Кейптаун, Дурбан или Йоханнесбург.

Впрочем, никаких улик у меня не было.

Наверное, многие зададутся вопросом, как я рос без отца, без мужчины, которому я мог бы подражать. Не было ли страшно мне, мальчику, которого мать с ранних лет звала Зетом. Мне бы так хотелось воспользоваться отсутствием отца как оправданием. Так и подмывает выплыть на раннем полусиротстве, словно на некоем психологическом спасательном круге, и объяснить, почему моя жизнь не удалась. Но вряд ли у меня получится. Мама воспитывала меня терпеливо, но без натуги. Обращалась со мной с уважением и сочувствием, приучала к порядку, любила меня, наказывала и заботилась обо мне — даже если основной нашей пищей, если нас не навещали друзья, были фрукты и хлеб. Она играла Бетховена, Шуберта, Гайдна и Баха (Иоганна Себастьяна и, в меньшей степени, его сына, Карла Филиппа Эммануила), но не принуждала меня слушать музыку, не насиловала музыкой. И позже, когда мне нравились «Бахман — Тернер Овердрайв» и «Блэк Саббат», она продолжала слушать свою музыку на заднем плане. Подозреваю, мама знала, какая музыка останется со мной в конечном счете.