Устами младенца. Соцгород – 2 - Светлана Геннадьевна Леонтьева

Ладно, ладно, – думала Пульхерия, вдыхая воздух. Ей показалось, что слово «ладно» однокоренное с ладаном, с ладом, с Ладо, Ладо! Лучше простить и дальше идти, ну, соблазнился этот «Один хороший знакомый» Пульхериными образами – жемчугами да яхонтами, что ж, бывает, очаровался, ослепился, затем оттолкнулся от них и поплыл дальше – пустой, как воздух, выпотрошенный, ибо сам из себя выскреб всё. И тем, чем после наполнился, было уныло и непразднично. Какие-то скоморошьи пляски, гусли-погудки, скок-поскок, танцы у огня. И лицо ошпаренное, как репа. Похоже на конвульсии. Ну, ещё бы – дар потерять, это очень больно.

Отчего-то Пульхерию в своих репортажах он называл «кудлатой, рыжей, с кикой на голове, безграмотной буфетчицей, продающей водку, от которой воняет самогоном, беспардонной, деревенщиной, хреновой писакой». Ну, назвал и назвал, пусть будет на его совести, Пульхерия знала, что у неё недурное образование, что она начитанна, даже писатель Розанов некоторое время работал булочником. Пульхерия не считала, что профессии могут быть зазорными. Она работала уборщицей некоторое время, кухаркой, помощницей администратора в салоне красоты.

И, вообще, эти лихие девяностые, эти взлохмаченные времена. И когда надо кормить детей. И когда молока в груди не хватает, да ещё трескается сосок, а дети плачут…

Ну, не содержанкой же идти к богатому толстопузому мужику, не в проститутки же податься! Тогда Пульхерия пошла подрабатывать в собес. Но Григорий неожиданно вновь появился в судьбе женщины. И так вкрадчиво, так ласково, словно не было разлуки в пять лет. Неужели это он написал эсемеску? Да…он мог. Тем более, последнее время Григорий служил в транспортной прокуратуре.

…Женщину вызвали на допрос прямо при Пульхерия Васильевне. Григорий хотел показать ей, какой он крутой.

Затем, когда женщину увели, Григорий выключил свет в кабинете. И Пульхерия сидела на стуле, покачиваясь, отпивая остывший чай из прокурорской чашки. У Григория были тонкие пальцы на руках и больное сердце…

Он прижал Пульхерию к груди, что-то прошептал. Она ответила: положи меня в карман, не хочу уходить. Григорий бросил жену и детей из-за Пульхерия. Он был хорош собой. И оказалось, что действительно влюблён. И очень исполнителен. Впрочем, всё было немного по-другому, если рассуждать спустя годы. Пульхерия Васильевна пришла в собес не по своей воле, это была не совсем любимая работа, вообще, для матери с малолетними детьми не комфортно каждое утро раным-рано будить малышей, чтобы отвести их в детсад. Кроме этого, надо самой проснуться ни свет-ни заря, выпить кофе, одеться, сделать причёску, покрасить ресницы, затем сонных малышей переодеть, вывести на улицу. Целая эпопея. Малыши капризничают, куксятся, не хотят идти самостоятельно, приходилось брать кого-то на руки, нести его обмякшее утренней дремотой тельце. Второго уговаривать, чтобы шёл сам, чтобы поторопился. Маленькие ножки заплетались о траву. Затем того, кто был на руках, Пульхерия просила идти самому, брала второго малыша, прижимала к груди. В это время из косы выпадала модная заколка, волосы рассыпались по плечам. У Пульхерии всегда были пышные вьющиеся локоны, за что её «Один хороший знакомый» называл дама с коком на голове.

– Не обращай внимания, – Григорий пытался успокоить Пульхерию. – Это так бывает у женщин! Сам-то этот «Один хороший знакомый» каков? Ну, взгляни на его портрет: страшненький, сморщенный, седой, шея длинная, как у жирафа. Ой, да он, кажись, баба!

– Гриша, я ничего не понимаю в красоте. Ну, пусть меня осуждает за что хочет, пусть судит мои поступки, но зачем так писать в соцсетях обо мне: «…фальшивая, неотёсанная, необразованная, врунишка, лгунья, зараза, сама ничего придумать не может. Пишет свои «ненастоящие дрёмы», даже названия городов не знает и фамилии путает – учёных, схоластиков, поэтов, композиторов…»

– Это чистой воды оговоры. Паранойя. Так бывает у нервных особ: им кажется, что их преследуют, что за ними гонятся, что на них хотят быть похожими. Они даже в разности находят сходство. И таким бесполезно объяснять, что это – иное! Что тема жизни, это не тема смерти, тема любви, не тема ненависти. Радость – это не горе, счастье – это не беда. Бесполезно доказывать. Плюнь. Обычно те, кто сам вор, тот упрекает другого в воровстве, кто подражает, тот упрекает в подражательстве. Кто завидует, упрекает другого в зависти.

– От меня скоро всё общество отвернётся!

– Одно общество отвернётся, другое повернётся. Обществ много. Тем более, что сейчас многие дружат виртуально, а на самом деле у них и друзей-то нет настоящих. И, вообще, это не дружба, если кто-то отвернётся. Это так…знакомство. Забудь. Плюнь и разотри.

Пульхерия любила музыку. Этот неистовый Бах, этот коленопреклонённый Шопен…город Вена…Австрия. Музыка летает коршуном, кружится, отщипывает кусок души. Пульхерия, как заворожённая слушала эти всепоглощающие звуки. Григорий был рядом. Им удалось вырваться на пару дней в отпуск. Детей Пульхерия оставила с мамой. Музыку можно было слушать бесконечно, на самом деле музыка – это тишина, это то, что разрывают звуки, это то, что катится в огненной колеснице. Обычно говорят, журчание ручья, пенье птиц, полёт облака, слушай, слушай. И Пульхерия глядела сквозь ресницы – она видела её, эту музыку. Это как дождь, что потоком, что по лицу, а затем обрушивается на крышу, тук-тук, обрушивается в сердце. Становится твоим пульсом, твоим желанием – спасти весь мир сразу. И ты часть этой гармонии, ты неистов, как мелодия. Ты учишься у природы – слушать, слышать. И вдруг то, что внутри тебя, тоже становится музыкой. Говорят, что человек улавливает лишь определённую частоту, но если бы можно было услышать то, что внутри: шум работающей крови, всасывание пищи, шевеленье плода внутри тебя, журчание связок, работу костной ткани. Человек со временем научился через слова и мелодию флейты или дудочки выражать свои эмоции. Гортанная песня, состоящая из слов, из звуков, приплясов, взмахов рук была первой музыкой, созданной самим человеком. И первое, что захотел человек – спеть об огромной любви. Или, скорее всего, спеть колыбельную ребёнку, чтобы он заснул, и этот перворебёнок был Грит. Ему все песни! Все мелодии! И танцы! Ибо какая же музыка без тела, без человеческого дыхания, без его тепла? Можно было прищёлкивать пальцами, отбивать такт каблуками, бить в барабан.

О, этот натянутый на обруч бычий пузырь. О, громче, ритмичней! Бум-бум! А затем похлопывание в ладоши, удары в бубен, мощный хищный флейтовый звук! Если бы человек не писал слов, не говорил фраз,