Крым - Александр Проханов

– А что, хорошее название, – одобрительно кивнул Лабазов.

– Тогда пункт второй. – Орех осмелел, расправил плечи, голос зазвучал тверже. – Народ собирается на Красной площади, у памятника Минину и Пожарскому, и пятью колоннами идет к Манежу. У каждой колонны свой лидер. Ну, там, известный артист, или врач, или олимпийский чемпион, или телеведущий. Все идут к Манежу, несут гербы городов. Как воинство со щитами и знаменами. Изображения львов, орлов, горностаев, оленей и прочее.

– Орех не изображен? – мило пошутил Лабазов.

– Ну, нет, на гербах нет ореха. – Орех совсем осмелел от шутки президента. – Рассказываю дальше. С песнями, скандируя «Лабазов! Лабазов!», все приближаются к Манежу.

– Неплохо, неплохо, – поощрял Лабазов.

– А разве у нас может быть плохо? – весело, с долей развязности, хохотнул Орех. – Итак, колонны входят в Манеж и выстраиваются перед трибуной. У каждой колоны есть свой поэт, который читает стихи. Стихов еще нет, но что-нибудь вроде этого: «От Байкала, от Урала/ Мы прогоним либерала». Или такое: «И солдаты, и студенты/ Защищаем президента». Но это, конечно, «рыба». Стихи напишут настоящие поэты.

– Да и это неплохо. – Лабазов одобрял творчество старательного Ореха.

– И наконец, кульминация! – Орех приподнялся, взмахнул рукой, как это делает конферансье, приглашая на сцену артиста. – Появляетесь вы, Юрий Ильич. Может быть, в кольчуге и шлеме. Или, если это слишком театрально, в обычном строгом костюме. И кто-нибудь из колонн, может быть, седобородый старик или женщина, символизирующая Родину-мать, вручает вам меч. Символ защиты государства.

Орех торжествующе посмотрел на Лабазова, как если бы уже теперь вручал ему меч-кладенец.

Лицо Лабазова, минуту назад выражавшее снисходительное одобрение, вдруг сморщилось. Его перекосила гримаса брезгливости и отвращения.

– Какая пошлость! Какая тупая безвкусица! Прокисший борщ! Протухшая рыба! За что мне такое?

Он отпихнул папку, и листки посыпались на пол. Орех растерянно, дрожащими руками, стал подбирать листки.

– О чем я вам говорил при нашей последней встрече? Мне не нужны бутафорские представления, какие устраивают в провинции на День города. Мне не нужна организация все из тех же перебегающих из партии в партию наемников. Мне нужна партия нового типа! Мне нужен орден меченосцев! Мне нужны опричники и гвардейцы. – Лабазов метался по комнате, давя разбросанные по полу листки, едва не наступая на пальцы Ореху. – Мне нужна партия-топор, которая отрубит щупальца у осьминога коррупции! Мне нужна партия-копье, которая вонзит острие в ядовитые языки либералов! Мне нужна партия-ракета, которая унесет нас в новую русскую цивилизацию! Мне нужна партия-лазер, которая выжжет глаза врагам России, откуда бы эти глаза ни смотрели! Мне нужен человек, который создаст такую партию! А всякие желуди, орехи и тыквенные семечки мне не нужны! Ступайте и больше не приходите ко мне со своими дурацкими проектами! Ненавижу козьи орехи! – Лабазов произнес это вслед убегавшему «ополченцу», затаптывая лежащий на полу листок. – Евгений Константинович, выходите из своего зазеркалья.

Лемехов вернулся в библиотеку, ошеломленный тем, что видел и слышал. Лабазов умышленно сделал его свидетелем трех аудиенций.

– Теперь вы видели, кто меня окружает. Льстецы, предатели и идиоты. Нет людей! Пустыня! Вы один. Вы делаете дело, от которого зависит судьба государства. Я верю вам. Не обманите меня!

– Я вас не обману, не предам, Юрий Ильич.

– Вы моложе меня, сильней. Я отношусь к вам, как к сыну.

– Надейтесь на меня, – взволнованно произнес Лемехов, испытав к Лабазову внезапное обожание.

– Я вас вызову позже!

Лемехов шел через Ивановскую площадь, среди белизны и туманного золота.

Глава 4

В Северодвинске, на заводе «Севмаш», готовились к торжеству. Спускали на воду стратегическую подводную лодку новейшего класса «Борей», которая резко усиливала мощь военно-морского флота, ослабленного в годы разрухи. Эта лодка несла в своих шахтах шестнадцать баллистических ракет. Была способна пускать их из-под воды. Проталкивать в огненную полынью сквозь полярные льды. Посылать шестнадцать чудовищных взрывов американским городам, преодолевая заслон враждебных антиракет.

Эта лодка была аргументом на переговорах с Америкой, касались ли эти переговоры проблемы Сирии или соблюдения прав человека в России. Эта лодка убеждала соперников в том, что права человека в России соблюдаются и что Сирия и впредь может чувствовать локоть России. Спуск лодки отслеживали все разведки мира, освещали военные аналитики всех крупных держав. Лемехов летел принимать это грозное оружие, плод непомерных усилий промышленности, науки и флота.

Он вылетал из Внукова, из правительственного терминала, где его поджидала свита чиновников, пул журналистов. Персональный самолет был готов к взлету. Заместитель Двулистиков делал краткий доклад, пока Лемехов в зале ожидания пил чашечку кофе.

– Академики, командующий флотом, представители Генерального штаба уже на верфи. Они вылетели из Петербурга своим бортом. У нас почти все в сборе. Не хватает одного человека.

Двулистиков стоял у столика слегка склонившись, и Лемехов не предлагал ему сесть. У Двулистикова было вытянутое лицо с утиным носом, близко посаженные, пугливые глаза, хрящевидные, плотно прижатые уши. Иногда, в моменты возбуждения, от него начинал исходить острый уксусный запах. Зная за собой эту неприятность, он душился одеколоном. Двулистиков был сокурсником Лемехова, когда оба учились в Дипломатической академии на факультете геополитики. Двулистиков еще на вступительных экзаменах преисполнился обожания к Лемехову, который помог ему написать сочинение. С тех пор он следовал за Лемеховым как тень.

Обожал в нем ум, великолепную внешность, легкость таланта, неизменность успеха, с которым тот преодолевал одну препону за другой. Лемехов позволял себя обожать, пользовался преданностью Двулистикова, увлекал за собой в стремительный карьерный полет. Так стальная игла прокалывает твердую ткань, продергивая мягкую нить. Их отношения не являлись дружбой, как не являются дружбой отношения березы и подберезовика. Двулистиков, как правило, называл Лемехова по имени-отчеству и лишь в редкие минуты воодушевления, во время фуршетов, чокаясь с ним, говорил ему «Женя».

– Все готовы, Евгений Константинович. Нет лишь одного человека.

– Кого?

– Верхоустина Игоря Петровича.

– Кстати, я просил вас, Леонид Яковлевич, навести о нем справки.

– Я навел. Могу зачитать резюме.

Двулистиков извлек свой неизменный блокнотик с золотой ручкой, вставленной в кожаную петельку.

– Верхоустин Игорь Петрович. 1963 года рождения. Русский. Имеет в роду священников. Окончил филологический факультет университета. Участвовал в фольклорных экспедициях на Север, где записывал русские песни. Работал на археологических раскопках в Новгороде, где искал берестяные грамоты. Уехал в Америку и стажировался в Йельском университете на факультете социальной психологии. Вернувшись в Москву, работал в аппарате ЦК КПСС в идеологическом отделе. Участвовал в написании «Слова к народу», которое называли манифестом ГКЧП. После ареста путчистов уехал в Мексику, где участвовал в конгрессе колдунов. Вернувшись в Россию, работал в пиар-агентстве, выполняя задания банков и корпораций. Прочитал несколько лекций в Академии ФСБ и в МИДе. Сейчас вольный художник, помогает устроителям выставок современного искусства.

Двулистиков закончил читать, сохраняя позу полупоклона.

– Странный пушкинист, – произнес Лемехов, поднося ко рту чашечку кофе. И в этот момент в зал ожидания вошел Верхоустин, в плаще со следами дождя, с кожаным баулом на колесиках. На бледном лице странно, неправдоподобно светились васильковые глаза.

– Слава богу, не опоздал. Шофер такси не сразу нашел дорогу. Не часто летаю правительственными рейсами. – Он пожимал Лемехову руку, и пожатье его было мягким, осторожным, словно он боялся боли.

Пригласили на посадку. Щеголеватый командир корабля перед трапом рапортовал Лемехову. Журналисты с аппаратурой и чиновники с портфелями разместились в основном салоне. А Лемехов и Верхоустин заняли место в переднем отсеке, украшенном кожей и дорогим деревом. Милая стюардесса постелила на столик крахмальную скатерть. Самолет разбежался, звонко взлетел. Аэродром отпрянул вниз, и открылись темно-золотые осенние леса с затуманенными синими елями, тусклый блеск воды. Все померкло, погрузилось в клубящиеся тучи, плеснувшие в иллюминатор длинные брызги. А потом сверкнуло солнце, и вся угрюмая холодная осень и гнетущий сумрак остались внизу, за непроглядной пеленой. Самолет летел в прозрачном звоне, окруженный лазурью. На белом крыле переливался лучистый свет.

Стюардесса расставляла тарелки и хрусталь. Раскладывала приборы. Ставила блюда с черной и красной икрой, с ломтями рыбы и балыка. Наливала французский коньяк в хрустальные рюмки.