Оборотный город - Андрей Белянин

— Сторожить хорунжего я буду! Я бабушка старенькая, много не съем, мне верить можно, у меня всего три зуба-то и осталось…

— А ну клюв замкни, Фроська, карга недобритая! Небось желудок на семерых и жрёшь сырьём, чтоб у тя язык поганый морским узлом к носу прирос да ничем и не отклеился!

Далее имела место короткая драка на две группы плюс ещё одна потасовка из выстоявших за несколько голосов тех, кто воздержался…

— Разделывать уж я буду. У меня и опыт, и инструмент, и лавка своя, и знакомы мы с казачком по-семейному, так ить, человече?

— Обломись те с хрустом! Кто Павлушечке поверит, тот сам с собой без удовольствия… А у нас добровольных мазохистов нет! Кто ещё резать умеет?!

Да кто не умеет! Потому и следующую месиловку из цикла «все на одного» я тоже понаблюдал сверху с искренним удовольствием…

— Братцы, сестрицы, дык мы какой суп-то варить станем? Немаловажный вопрос энто. Более того, момент по сути принципиальнейший! Харчо, щи, рассольник, гороховый, гуляш в хлебе, фляки по-польски, шурпа татарская, бульон с молоком и хрящиками, а?

Толпа посовещалась и с трогательным единодушием перешла от голосования к скучному мордобитию, так что уже через какие-то пятнадцать минут на своих ногах стояли только мои упыри, чудом не принимавшие участия в развлечении. Я спокойненько спрыгнул вниз, поправил ножны, отобрал у отбуцканного колдунишки свою помятую папаху и кивнул:

— Ну так что, айда к Хозяйке! Мне без коня назад никак нельзя…

Моня и Шлёма, не сводя с меня восхищённых глаз, безропотно указали дорогу: прямо, налево, в обход побитого Павлуши, и потом сразу через перекрёсток направо. Дети, ей-богу, дети…

Вот ведь, согласитесь, я ничего такого не делаю, все мои «хитрости» яйца выеденного не стоят, у нас в станице на такое даже двухлетние хлопцы не покупаются, а эта нечисть всё принимает за чистую монету. То ли по жизни недалёкие, то ли Господь так сподобил, чтоб мы их дурили, как младенцев, то ли им самим это нравится, уже и не знаю даже…

Самому интересно, сколько я смогу так развлекаться. Ведь, по правде сказать, страшно тут. Не хочу, чтоб они меня ели, и чтоб убивали ни за что ни про что, тоже не хочу. Обычно казаки гибнут за «Бога, царя и Отечество!», меня и это не особенно прельщает.

Просто не понимаю, какой в этом смысл. Кто и когда сказал, что любимое дело каждого казака — непременно сложить голову?! Да, мы к этому привычные, мы так воспитаны, чтоб в любой момент быть готовыми к смерти, но почему вся Россия убеждена, что нам это так уж безумно нравится?!! А вот не хотим мы умирать! У нас тоже и дом есть, жёны и дети, и сад яблоневый, и собака любимая, и книги на полке…

Но нет! Как царю в башку стукнет, так сразу вставай, казак, пой песню про тихий Дон и марш-марш строевой рысью на турецкие штыки, на прусские пушки, на чеченские шашки… Надоело! А дядюшка Василий Дмитриевич говорит, что меня за такие мысли непременно в Сибирь посадят… И ведь посадят, точно!

Так и живём, от войны к войне, без тишины, любимых глаз, в спокойном равнодушии к непременной героической смерти. Кто поймёт и пожалеет казака? Никто, кроме Господа Всевышнего, да и ему до нас дела особенного нет, у него весь мир в жалобщиках, куда уж и нам туда же…

— Ты об чём призадумался, Иловайский? — заботливо подкатился Моня.

— Да как всегда, о судьбе Родины…

— Ох и надо ж оно тебе?! — искренне удивились упыри. — Ты бы о себе думал, хорунжий! На тя весь город облизывается, сейчас вырвался, а уж от Хозяйки небось так легко не уйдёшь…

В ответ я выхватил из ножен саблю, легко прокрутил её слева направо и ловко бросил в ножны. Красавцы переглянулись, лишний раз по-братски потрепали друг другу кудри и разулыбались:

— А ты свойский парень, казачок! Ежели туго будет — нас зови, скока сможем, твою сторону держать будем! И перед Хозяйкой, и перед остальными, коли наезжать будут, и вообще, раз уж ты тут оказался да нас помиловал и чумчарам не сдал, так и мы по совести отбояримся…

Я улыбнулся в усы и поочерёдно пожал им руки. Не самые плохие ребята, хоть и кровопийцы, но мне и похуже встречались, а эти ещё терпимые…

— Ща в церкву заглянем, свечки задуем и к самóй ненаглядной пожалуем, — предложил Шлёма. — Ну ты-то можешь и у дверей погодить, боишься ежели!

— Ух ты, так у вас тут и церковь есть?

— А ты думал, раз мы под землёй, так совсем уж неверующие… Небось хоть какую-то совесть, а имеем. Значитца, и в храм свой ходим, и службы справляем, детей там обратным знамением крестим, своих с плясками отпеваем, вместе с покойничком вокруг гроба, по воскресеньям в хоре ругаемся. Без религии как же, без неё и нам никуда…

Упыри едва ли не под ручку сопроводили меня в высокий величественный золотоглавый собор, при волшебном зрении иллюзия на поверку оказалась низеньким каменным сараем с покосившейся крышей и непонятным кованым уродством вместо православного креста. Не мечеть, не церковь католическая, не храм буддийский, как у калмыков, во что же они тогда веруют, а?

— Заходи. — Шлёма распахнул полуприкрытую дверь. — Да кланяться не забывай, всё ж таки молитвенное место…

— Ага, щас, разбежался. — Мне, как православному казаку, не возбранялось входить в любые храмы, но кланяемся мы только перед нашими святыми.

Внутри всё было обставлено скуповато, но со вкусом. Потолок без росписи, серый, с грязными потёками, вместо икон — выстроенные вдоль стен каменные плиты с выбитыми на них бесовскими идолами. Вместо алтаря — здоровущий пень в три обхвата, а на нём чугунная жаба с рогами!

Ради интереса я закрыл один глаз, снова открыл, закрыл другой. Иллюзия уюта и благолепия была так разительна, светлые иконописные лики казались такими реальными, что у меня защемило сердце. А вдруг весь мир нам вот так же кажется? Вдруг на самом деле весь свет кем-то придуман и нам, людям, суждено вечно блуждать в потёмках сладких иллюзий, навязанных нам чужим разумом…

От огорчения и возмущения я плюнул на ближайшую плиту с бесом. Каменное изображение вздрогнуло и вроде бы довольно хмыкнуло…

— Правильно, Иловайский, — удовлетворённо прошептал за моей спиной Моня. — Так и надо, оказал уважение, мы ить все на них плюём, традиция такая!

Традиция?! Вот ведь влип, угодил нечистой силе, от горя и стыда я автоматически перекрестился. В тот же миг по храму-сараю словно бы пронёсся лёгкий вихрь, раздался удар грома, мимолётно сверкнула молния, и плита с изображением беса раскололась надвое! А вот это уже по-нашему, любо, казаки!

— Хорунжий, мать твою… — тихо охренели упыри, повисая на мне с двух сторон.

— Никаких грубых намёков о маме, — строго предупредил я, даже не делая попытки вырваться, а просто продолжил погромче: — Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного…

Церковь тряхнуло уже по-взрослому! Дощатый пол под ногами заходил ходуном, Моня и Шлёма ударились в крик, а откуда-то из-за алтаря выполз на четвереньках дородный русский батюшка, с рыжей бородой и голубыми глазами, строго грозя мне толстым указательным пальцем:

— Пошто бесчинствуешь, сын мой? Пошто в святом месте безобразишь?!

Ух ты… Я невольно остановился, так у этой погани пархатой ещё и свой священник есть, надо же?! Сильна земля причудами, велик промысел Господний, а отступать некуда, кругом одни упыри. Да, да, и батюшка тоже, я ж его сквозь личину как облупленного вижу! Под благообразной славянской физиономией скрывался тощий тип с горбатым носом и сросшимися бровями, то ли армянской, то ли грузинской внешности, с выдающимися клыками.

— Гамарджоба, батоно! — рискнул я.

— Гамарджоба, кинто! — не задумываясь, откликнулся он и, опомнившись, прикусил язык, да поздно…

— И какими ветрами тебя к нам в Россию занесло, урюк тбилисский?

— Э-э, зачэм так гаваришь, зачэм нехарошими словами ругаешься, — поморщился «русский» батюшка, вставая с колен и переводя неодобрительный взгляд с меня на упырей. — Каво таво притащили, а?! Он мне тут вэсь храм рушит! Всё ламаит, никого нэ уважаит, савсэм мазгов нэт, жизни нэ видал, думает, самый умный, да?!

— Прости, отец Григорий! — вступился Моня, не поднимая глаз. — Казачок наш не со зла, так, от усталости и с голодухи…

— Галодный, да?

Я вдруг подумал о том, что и вправду ел только вчера, позавтракать не успел. А за весь день и полночи даже чашку чая перехватить негде было. Желудок свело в одну минуту.

Батюшка улыбнулся и, шагнув ко мне, заботливо обнял меня за плечи:

— Нэхарашо так, кушать надо. Нэ будешь кушать, какой ты мужчина, что твая женщина скажет? Эй, маладцы, у меня там, за алтарём, мала-мала есть… ну, вино, лаваш, сир козий, зэлень, шашлык-машлык нэмножко, всё неси! Зачэм галодный быть, кушай, дарагой!

Вот, и что я, по-вашему, должен был делать? Рубить их саблей, читать молитвы, стучать себя пяткой в грудь, звеня шпорой, дескать, православный казак ни в жизнь за один стол с нечистью не сядет? А если очень есть хочется?!