Том 1. Новые люди - Зинаида Гиппиус

Две литературные эпохи в воспоминаниях Гиппиус изображены по-разному. Эпоха «благоухающих седин», эпоха милых стариков-идеалистов с чистыми душами, последних могикан уходящего золотого века русской литературы, окутана легкой дымкой благодарной памяти. Мемуаристка дарит им светлую прощальную улыбку, окрашенную признательностью за их внимание, за дружбу, подаренную ей в самом начале литературного пути. Она нежно любит этих стариков, находя для каждого доброе слово, согретое легким шутливым юмором. Ее старший друг А. Н. Плещеев, с его деликатностью, добродушным эпикурейством и желанием помолодеть возле чужой юности, поэт Полонский, смешно сердящийся на то, что его «ославили» поэтом и не хотят знать его прозы, самоотверженно преданный литературе П. И. Вейнберг, с наивной добросовестностью старающийся понять новые интересы молодых литераторов…

Особняком в этих воспоминаниях стоят два друга – А. С. Суворин, хозяин «Нового времени», с его характерным пожиманием плеч и презрением к собственному мнению, и А. П. Чехов. Кому-то может не понравиться, что написала Гиппиус о Чехове. Чеховское «выдавливание по капле раба» было гораздо дальше от нее, чем яростная ломка себя, свойственная Л. Н. Толстому и Ф. М. Достоевскому.

О создателе «Войны и мира» написаны тысячи воспоминаний, и в небольшом мемуарном свидетельстве о нем Гиппиус не столько интересен сам Толстой, сколько реакция на него Гиппиус: преследующее ее несовпадение привычных портретов и живого Толстого, оборванная ею в самом начале попытка броситься в спор с ним, заинтересовавшая ее подробность, что патриарх русской словесности, которому уже далеко за 70, внимательно следит за периодикой, знает всю текущую литературу. Интересно, что его рассказ «Хозяин и работник» впервые был опубликован в журнале «Северный вестник» в непосредственном соседстве со стихотворением Гиппиус «Посвящение», тем самым, в котором знаменитая строчка «..люблю я себя, как Бога». Вряд ли такое соседство могло обрадовать Толстого, но он ни словом не обмолвился об этом при встрече с Гиппиус. А Гиппиус умолчала о том, что в этот их с Мережковским приезд Толстой похвалил ее очерк «Светлое озеро» о поездке за Керженец к заволжским раскольникам. Видимо, сочла такое упоминание нескромным.

Другая литературная эпоха – начала XX века, Серебряный век русской поэзии, русской культуры, оборванный в его расцвете. Гиппиус меняет оптику, прежняя легкая дымка сменяется резкой наводкой на фокус. Непривычно «деревянный» Блок, с его мучительными паузами в разговоре из-за обостренной ответственности за каждое свое слово, с его «несказанным», которое так вольно и глубоко сказалось в его стихах. Брюсов, терзаемый демоном честолюбия, увлекшим его в сотрудничество с советской властью, которую он отчаянно, последними словами ругал в дневнике, написанном по-древнегречески и обнаруженном после смерти. Жаль, что этого не знала Гиппиус, для нее это был бы еще один довод в пользу справедливости ее диагноза и еще один повод пожалеть о Брюсове-человеке. Ф. К. Сологуб, этот, по выражению Розанова, «кирпич в сюртуке», с любовной печалью описанный Гиппиус; она еще много интересного могла бы рассказать о нем, но вынуждена была заниматься самоцензурой: боялась скомпрометировать оставшегося в России верного рыцаря поэзии, который за полгода до смерти в 1927 году писал: «Какое б ни было правительство // И что б ни говорил закон, // Твое мы ведаем властительство, // О, светозарный Аполлон!»

Особо следует выделить очерк о В. В. Розанове «Задумчивый странник», которого еще при его жизни в рецензии на книгу «Уединенное» Гиппиус назвала «писателем громадного, почти гениального дарования». Ее воспоминания – это и воскрешение художественными средствами умершего Розанова, живой его портрет со всем тем, что было в нем и обаятельного, и неприглядного. Это наконец посмертная реабилитация писателя и мыслителя: после очерка Гиппиус уже не возникает вопрос об искренности Розанова, которого современники упрекали в цинизме, аморальности, двуличии, политическом двурушничестве. Розанов был в каждом своем проявлении предельно искренним человеком, искренним до того порога, на страже которого стоит безумие и который когда-то перешагнул Ницше. Борясь с мыслью (и боясь этой мысли) о том, что Христос – «…может быть, Денница», демон, спавший с неба, как молния, Розанов ходил по краю той же пропасти, около таких мыслей, которых разум человеческий долго выдержать не может.

В «Живых лицах» особняком стоит «Маленький домик. О Вырубовой». В этом историко-психологическом этюде, который, строго говоря, должен быть отнесен не к мемуарному, а к публицистическому наследию Гиппиус, она прикасается к трагедии царской семьи, к первому акту русской трагедии. Как и других современников, ее интересовал вопрос о мере ответственности самодержца и его ближайшего окружения за события, вовлекшие Россию в мировую войну, закончившуюся большевистским переворотом. Через рельефно очерченный силуэт Вырубовой, ближайшей подруги императрицы, Гиппиус показывает картину духовного разложения, тем более фантастическую, что все действующие лица – люди верующие, но той бессознательной верой, которая не различает добра и зла, которая зрячих делает слепыми, принимающими юродствующего нечестивца за праведника, темные словеса – за божественное откровение.

Очевидно, что недобрая репутация, созданная у нас мемуарам Гиппиус, была вызвана отношением к советской власти, ясно ею выраженным, и тем, как она рассказала о своих старых знакомцах – Брюсове, Горьком, Луначарском, ставших видными советскими сановниками.

Но люди уходят, времена меняются, а мемуары остаются и упрямо делают свое дело – свидетельствуют.

Наталья Осьмакова

Без талисмана*

Часть первая

По широким, мертвым линиям Васильевского острова гулял ветер. Керосиновые лампочки в фонарях мигали и совершенно не светили. При мерцании поздней мартовской зари можно было рассмотреть обледенелые куски серого снега посередине улиц и мокрые, узкие тротуары. В домах, несмотря на ранний час, окна чернели неосвещенные. И дома здесь были ветхие деревянные, большею частью серые, с мезонинами. Только у самого Малого проспекта возвышался громадный пятиэтажный дом, который, среди плоских строений вокруг, казался еще выше – и удивительно было, кому это вздумалось выстроить его на такой дальней линии.

Впрочем, дом только по сравнению казался великолепным. Он был грязен, с маленькими окошками. На самом верху два окошка были освещены.

Вера засиживается поздно. С марта у нее экзамены, уже последние – она кончает педагогические курсы. Вера боится экзаменов, потому что у нее память очень плоха, да и усваивает она нелегко. Каждый год экзамены стоили ей многих бессонных ночей, волнений – а теперь в особенности не хочется осрамиться, потому что она кончает… Да и кроме того у Веруни были свои причины.

Сегодня Вера не собиралась сидеть ночью. Экзамен будет еще послезавтра – и самый легкий. В девять часов она сложила книги и вышла из своей крошечной комнатки, – где едва можно было повернуться, – в столовую, тоже маленькую и тесную. В столовой кипел самовар. Анна Федоровна – пожилая особа в ситцевой кофточке, с убитым выражением лица и слезящимся взглядом, – собиралась разливать чай. Горесть не покидала лица Анны Федоровны с самой минуты смерти ее супруга, чиновника окружного суда; умер этот достойный человек лет десять тому назад, оставив вдове двух малолетних дочерей и крошечную пенсию.

Несмотря на силу уныния, овладевшего Анной Федоровной, – она в эти десять лет не умерла и не наделала глупостей, а, приноровившись к новому положению и невероятно экономничая, успела старшую дочь, Веруню, поставить на ноги. Младшая, Люся, четырнадцатилетняя девочка, ходила в гимназию.

Но энергия ее скрывалась под вечно угнетенным и обиженным видом. Ничто не могло прогнать кислого выражения на ее лице, и самая улыбка была такая, что другому невольно становилось досадно и он думал про себя: «Вот нюня противная! Хоть на кого тоску наведет!».

– Что же это, ты уж кончила, Веруня? – протянула Анна Федоровна, увидев дочь.

Веруня подошла и поцеловала свою мать в щеку.

– Завтра позаймусь, – сказала она. – Я что-то устала.

– Не придет он сегодня, напрасно ждешь, – отрывисто выговорила Люся, которая сидела тут же, за столом.

Люся была не по летам высока, очень худа, бледна до прозрачности, с крошечным личиком. Большие зеленоватые глаза ее с темно-рыжими ресницами смотрели злобно и завистливо. На голове у нее был надет беленький чепчик с прошивками, завязанный под подбородком. Люся недавно выдержала опасную болезнь. Ей выбрили голову, и с тех пор она носила чепчик.