Часовщик - Родриго Кортес

Судья примерно такого поворота и ждал. Он уже видел, что Ансельмо готов к любому повороту. По юридической части его явно консультировал скучающий в сторонке мужчина в плаще сеньора и с лицом нотариуса. А на случай попытки ареста у дверей стояли двенадцать крепких доминиканцев. И крепкий, широколицый монах у окна здесь явно стоял не просто так.

«Эх, жаль, что я одобрения епископа не дождался!» — подумал Мади и перешел в наступление.

— Мне очень жаль, падре Ансельмо, но я вынужден требовать обыска в храме и всех прилегающих к нему хозяйственных помещениях. Я уверен, что найду у вас еще мно-ого мараведи того же сорта.

Священник кинул в сторону скучающего сеньора затравленный взгляд. Но тот даже не шелохнулся.

— Вы не можете обыскивать храм Божий лишь на основании лжи проклятого Иисусом безбожника, — выдавил священник.

— Это я — проклят Иисусом?! — возмутился часовщик. — Я что — кому-то солгал?! Или фальшивую монету подсунул?! Это ты проклят Иисусом, чертов каплун! 7

Мади собрался в комок. Скучающий в сторонке сеньор с лицом нотариуса явно заинтересовался ходом очной ставки и со значением посмотрел в сторону стоящего у окна грузного монаха.

«Сейчас что-то будет…» — подумал Мади и еще раз отметил, сколь плотно перекрыли все выходы «псы господни». Однако падре как воды в рот набрал, да и доминиканцы ничего не предпринимали. И лишь стоящий у окна монах счел долгом отреагировать на крик ремесленника и, тяжело переваливаясь с ноги на ногу, отошел от окна.

— Призываю всех присутствующих в свидетели, — поднял он вверх широкую крепкую ладонь. — Только что мастер Олаф по прозвищу Гугенот нанес Святой Церкви тяжкое оскорбление, лживо заявив, что падре Ансельмо проклят Господом нашим Иисусом Христом.

— А что, разве я в чем-то не прав? — удивился ремесленник.

Монах исполнился торжественности и подошел к часовщику:

— С этого момента ты, Олаф, подлежишь передаче в руки Трибунала Святой Инквизиции для проведения детального расследования совершенного тобой преступления.

Председатель суда оторопел. У него явно пытались отнять главного свидетеля.

— А ну-ка отойди, монах, — подался он вперед и тут же отпрянул.

В его грудь уперлась шпага скучающего сеньора.

Мади вспыхнул.

— Поосторожнее, сеньор, как вас там, — закипая гневом, предупредил он. — Я — председатель суда, и нападение на меня карается смертью.

— Я знаю, кто вы, Мади аль-Мехмед, — все с тем же скучающим видом кивнул сеньор. — Но вы попытались воспрепятствовать ходу расследования Святой Инквизиции, а это карается не менее жестоко.

Мади зло рассмеялся:

— Инквизиция?! Вы, сеньор, не в Италии; вы — в Арагоне! И здесь действуют законы, принятые кортесом 8 Королевства Арагон.

Сеньор улыбнулся.

— Не далее как неделю назад король подтвердил исчерпывающие полномочия Трибунала Святой Инквизиции — и в Арагоне тоже.

Председатель суда оторопел. Судя по спокойствию незнакомца, он знал, что говорит. Однако такой поворот был слишком невероятен, ибо ломал всю систему правосудия страны.

— Король не мог этого сделать, — с сомнением покачал Мади головой и, ухватившись за лезвие шпаги незнакомца, отвел ее в сторону. — Это противоречит его присяге соблюдать конституции нашего королевства.

Сеньор лишь пожал плечами, подал еле заметный знак доминиканцам и снова повернулся к судье.

— Будьте так добры, уважаемый судья, передать в руки Трибунала улики, обличающие богохульное поведение Олафа Гугенота.

— Какие? — не понял Мади.

— Вот эти, — положил руку на кожаный кошель с фальшивыми мараведи незнакомец.

Судья огляделся и увидел, что обречен проиграть: его альгуасилы были прижаты к стенке и стояли с кинжалами у кадыков, а его самого справа и слева окружали покрытые шрамами лица «господних псов».

— Я не знаю вашего имени, сеньор, — сделал Мади последнюю попытку удержать единственное вещественное доказательство в своих руках, — и я не видел документов — ни указа короля, ни тех, что подтверждают полномочия этого монаха, как Комиссара Трибунала.

— Меня зовут Томазо Хирон, — сухо поклонился сеньор, — я — исповедник Ордена, а все документы, необходимые для передачи арестованного в руки Трибунала, брат Агостино Куадра предоставит вам в течение четверти часа — еще до того, как зазвонят храмовые куранты.

Бруно видел, как Олафа завели в храмовую пристройку, а спустя некоторое время городской судья с альгуасилами вышел, вот только часовщика с ним не было. А вскоре Олафа через черный ход вывели двое крепких монахов, и повели они его не в городскую тюрьму, а в недостроенный женский монастырь. Они явно думали, что победили.

Но все только начиналось.

Исповедник четырех обетов Томазо Хирон знал, что все только начинается. А потому, даже отобрав у судебного собрания Олафа и кошель со злосчастными мараведи, не успокоился. Там, за стенами храма, еще оставались два свидетеля — подмастерье и проводивший «мокрую пробу» старый меняла. И если арестовать Бруно не представляло труда — по любому, самому надуманному поводу, то с евреем все обстояло сложнее. В силу иной веры евреи не подлежали суду инквизиции; их невозможно было обвинить в ереси, то есть в ошибке, отклонении от канонов веры Христовой, ибо они никогда и не обещали поклоняться Иисусу.

«А что, если подменить мараведи?»

Томазо удовлетворенно улыбнулся. Это был бы неплохой удар, ведь тогда результат «мокрой пробы» стал бы выглядеть как попытка очернить пастыря Церкви Христовой!

Томазо дождался, когда судью и его альгуасилов выдворят за дверь, и подозвал падре Ансельмо.

— Держи, — сунул он священнику кошель с вещественными доказательствами. — Заменишь на полноценные мараведи и передашь брату Агостино.

Священник нехотя кивнул. Он уже понимал, что жертвовать придется своими кровными деньгами.

— Брат Агостино, у вас все готово? — повернулся Томазо к новому Комиссару Трибунала.

— Да, исповедник, — уверенно кивнул монах. — Олафа Гугенота я отправил под стражей в недостроенный женский монастырь, а здесь… — он протянул несколько исписанных листков, — здесь заготовки для показаний свидетелей, обвинительное заключение и постановление на арест.

— Браво, — похвалил такое рвение Томазо. — Неплохо для первого дня.

Монах благодарно улыбнулся, а Томазо повернулся к ссыпающему в кошелек свои личные мараведи падре Ансельмо.

— А вы, падре, когда собираетесь начинать службу? — напомнил он молодому священнику его долг.

— Так это… куранты еще не звонили, — растерянно пробормотал Ансельмо.