Лейтенант Рэймидж - Дадли Поуп

Он разозлился на себя, и это помогло прогнать страх. Еще не все потеряно. Безусловно, это рискованная игра. Он рискнул предположить, что «Баррас» не откроет огонь, пока не окажется на расстоянии оклика. А в этот момент он находится еще слишком далеко.

Рэймидж поймал себя на мысли, что думает о пятнадцатой статье Свода Законов Военного Времени, которая с поразительной четкостью всплыла в его памяти: «Всякий, кто, находясь на флотской службе — (Бог мой, самое время цитировать эти строки!) — из трусости или предательства сдаст подчиненный ему корабль врагу …если вина его будет доказана… повинен смерти».

Что же, даже трус или предатель должен быть живым, чтобы предстать перед судом, а насколько Рэймидж мог судить, перспектива эта была весьма сомнительной.

На каком расстоянии сейчас «Баррас»? Было чертовски трудно судить об этом в почти полной темноте. Ярдов семьдесят? Рэймидж снова приложил рупор к уху. Ага, теперь он сумел различить голоса французов: пока обычные приказы и подтверждения. Они, должно быть, чувствуют себя совершенно уверенно (на что у них есть основания), иначе разговоры были бы оживленнее. Не откроют ли они огонь слишком быстро? Если бы что-то вызвало некоторое замешательство или сомнение на борту «Барраса», это помогло бы им выиграть время. «Я приведу вас в замешательство», — злорадно подумал Рэймидж, поднеся к губам рупор.

Он вовремя отдернул руку, и закричал, обращаясь к баку:

— Боцман! Отставить рубить снасти, когда я начну говорить по-французски. Не начинайте без моего приказа.

— Есть, сэр.

Он снова поднес рупор ко рту и напряг голос, стараясь докричаться до французского корабля.

— Bon soir, messieurs!

После паузы, показавшейся ему вечностью, через приставленный к уху громкоговоритель до него долетело озадаченное:

— Comment?

Рэймидж мог представить изумление французов, когда они услышали пожелание доброго вечера. Что же, главное не выпускать из рук инициативу.

— Ho detto «Buona serd».

Он едва удержался от смеха, представив себе выражение лиц офицеров «Барраса», когда им на итальянском стали пояснять, что сказано было всего лишь «Добрый вечер». Прошло довольно много времени, прежде чем тот же голос снова произнес:

— Comment?

Сейчас «Баррас» находился не далее, чем в пятидесяти ярдах: его носовой бурун был хорошо различим, а изящные очертания снастей виднелись на фоне звездного неба там, где еще несколько минут назад стояла кромешная тьма.

Время пришло: Рэймидж снова поднес ко рту рупор. «Теперь, — подумал он, — предадимся на милость статьи пятнадцатой Свода Законов Военного Времени и сделаем все от нас зависящее, чтобы ее не нарушить». Он закричал по-английски:

— Мистер Француз, корабль тонет.

Все тот же голос ответил ему:

— Што ви говорить?

— Я сказал: «Корабль тонет».

Лейтенант чувствовал, как беспокойно топчется Джексон, стоящий в шаге позади него. На «Сибилле» было необычайно тихо, и Рэймидж понял, что раненые не произносят ни звука. «Сибилла» плыла, словно корабль-призрак, без руля, с командой, застывшей в немом напряжении.

Потом через рупор он услышал, как кто-то произнес по-французски: «Это обман». Голос, судя по всему, принадлежал человеку властному, и принявшему непростое решение. Рэймидж подозревал, что следующая фраза, которую он услышит, будет команда открыть огонь.

— Вы сдаетесь? — раздался вопрос с линейного корабля, на этот раз по-английски.

Рэймидж быстро повернулся и негромко скомандовал:

— Боцман! Начинайте рубить.

Лейтенант старался избежать прямого ответа на вопрос: если он скажет «да», а потом сбежит, нарушив тем самым принятые правила, то вызовет гнев как Адмиралтейства, так и французов. Подняв рупор, Рэймидж закричал:

— Сдаетесь? Кто? Штурвал вышел из строя, мы не можем управляться, у нас много раненых…

Он слышал глухие удары топоров и надеялся, что звук этот не долетит до «Барраса». Ему надо попытаться перекрыть его своим голосом, или хотя бы отвлечь внимание французов.

— Мы не можем управляться, большинство наших людей убито или ранено… мы быстро погружаемся… капитан убит…

Проклятье, больше ему ничего не приходило в голову. Вдруг он услышал шепот Джексона:

— Живность убита, пушки разломаны, овсянка протухла…

— Да, мистер, — продолжил Рэймидж, — все наши свиньи и коровы убиты, пушки сломаны…

— Comment?

— Свиньи, говорю. Вы убили наших свиней!

— Je ne comprend pas! Вы сдаетесь?

— Вы убили наших свиней… — проклятье, да рухнет когда-нибудь эта мачта? — коровы разбиты, пушки не дают больше молока…свиньи производят воду со скоростью один фут за пятнадцать минут!

Он слышал, как засмеялся Джексон, и в этот самый момент впереди раздался треск и свист разрывающихся снастей. Затем послышался ужасный звук, будто какой-то гигант застонал от боли, и на фоне ночного неба Рэймидж увидел, как фок-мачта начала клониться на бок. Сначала она падала медленно, а потом рухнула в воду вместе с реями.

— Уилсон! Контрбизань и крюйс-марсель!

Лейтенант смотрел, как бизань поползла к гику, а полотнище крюйс-марселя заполоскалось на рее. Несколько секунд спустя, поглядев на море, он обнаружил, что «Баррас» исчез. До него дошло, что «Сибилла» сделала левый поворот быстрее, чем ожидалось. «Баррас» был захвачен врасплох: двигаясь первоначальным курсом, он ушел слишком далеко, чтобы ввести в действие пушки и разворотить совершенно незащищенную корму фрегата.

Он с облегчением вздохнул, чувствуя, что одежда его взмокла от пота. Рэймидж спрыгнул с фальшборта, но, приземляясь на палубу, оступился. Джексон поддержал его.

— Жаль коров, сэр, — невозмутимо произнес старшина, — я бы не отказался от кружечки молока.

Глава 3

На протяжении более чем получаса мир лейтенанта Николаса Рэймиджа ограничивался шлюпкой, морем и высоким куполом иссиня-черного свода небес. На небе не было ни единого облачка, и рассеянные по нему звезды и планеты казались искрами, вылетевшими из-под молота кузнеца.

Баркас был тяжелым, но матросы, сидевшие на банках лицом к нему, гребли с усердием: когда они разом отклонялись назад, наваливаясь на весла со всей силы, слышался скрип деревянных частей уключин. Кто это сказал в древние времена: «Дайте мне точку опоры, и я переверну мир?»

В конце каждого гребка матросы переводили дух, опуская вальки весел, чтобы высвободить лопасти из воды. После этого, ведя вальки перед собой, они наклонялись вперед, словно арендаторы, кланяющиеся лендлорду, а в конце этого движения погружали лопасти весел в воду, чтобы откинуться назад в новом гребке.