День народного единства - Роман Уроборос

Я посмотрел на всех, на поручика Иванова, только что закончившего свой рассказ. На полковника Краснова, сидящего на табуретке, закрывшего глаза ладонью. На растерянного Шарко, пятившегося почему-то от меня. И на подполковника… Подполковника. Я не мог никак вспомнить ни его фамилии, ни имени-отчества. Сказывалась контузия. А также последствия газовой атаки.

– Ну же. Не забывай. Ты Богом поклялся. Всё уже обговорили. Господи, ну зачем для такого важного дела мы взяли контуженного … – сказал, почти завыл полковник, нервно притоптывая ногой.

– Вы, Ваше Благородие. Не того… Не очень… Вы свое слово сдержали, и я сдержу. Решил я грех этот на душу взять. За деньги большие решил. Ибо нужда у меня в деньгах великая. Спасибо Вам господин полковник. В ноги Вам кланяюсь.

– Быстрее. Не выдержу я.

Я подошел к поручику Иванову. Поставил его посреди комнаты на колени. Достал заготовленный мешок и надел ему на голову. Мешок оказался очень большой. Он закрыл не только голову его, но и плечи. Слышно было, как поручик начал неслышно читать молитву. За окнами прошел кто-то, громко гогоча. Полковник глянул в окно, но быстро вернулся. Я взял в руки винтовку, передернул затвор. Приставил дуло к голове Иванова. Но потом обошел его с другой стороны. Выстрелил в голову. Тело с глухим стуком ударилось о пол. Подполковник часто задышал.

– Расскажу теперь я. Признаться честно, мне ни о чем таком рассказать Вам нечего. Косноязычен, как всегда-с. Родился, вырос. Вспоминаю свою жизнь. А вспомнить, пересказать нечего. В голову ничего не лезет. Никаких воспоминаний. Мне говорили – учись. Я – учился. Мне сказал дядя мой полковник – иди на военную службу, почетно это, я и пошел. Жену мне мать подобрала, посватала. Дети сами как-то на свет божий появились. И росли. Даже когда сын младшенький, Кирилл, в речке утонул, никакого горя я не испытал особенного. Так, погоревал. А сейчас даже лица его вспомнить не могу. Поручик здесь про первого убитого немца нам так горячо рассказывал. А я ни первого убитого не помню, ни последнего. Сейчас Иванов лежит мертвый. С мешком на голове. Мне его не жалко. Мне вас не жалко. И себя по большому счету, тоже. Выходит, я и есть самый никчемный, самый бессердечный человек? Вы как думаете? Молчите. Глаза отворачиваете. Тогда я расскажу о нечеловеческой мерзости семьи нашей. О том, как отец мой, сестру мою старшую… О том, как жили они как муж и жена при живой нашей матушке. О том, что знал я все и никому не сказал, а главное, как я присутствовал при всех их мерзостях. Они знали о том, что я все это вижу. А я испытывал от всего этого несказанное удовольствие. И считаю это время самым счастливым в своей жизни. И вспоминаю о тех днях каждый день. И дрожь по всему телу. И сладость. И потеря. Что мне сейчас смерть, когда я такую боль, такую сладость, такое наслаждение испытал. Такой стыд. Именно тогда я понял, что богу все равно. Ему до нас дела нет. Грехи эти все люди сами себе придумали. Не наказывают за них. Ни за что не наказывает бог. Он не смотрит за нами. Он нам доверяет. Он знает, что все, что он задумал, мы с вами сможем выполнить. А выполнить задуманное можно, только если свобода, волюшка вольная людям дана. Только так. Делай, что хочешь. Но таись от людей. Ибо люди наказать могут, сообразно непонятно кем выдуманным правилам. Где это – грех, это – святость. Книги тоже врут, особенно которые учат. Учат, сами не знают чему. Учат… И которые не учат… Я запутался. У меня морали нет никакой. У меня воспоминаний нет никаких. И не жил я всё это время. Только тогда. Только тот год, когда я застал в лесу отца моего и сестру мою. Я не называл их по имени с тех пор. Я не разговаривал с ними. Отвечал только редко: «Да, папа». Или здоровался: «Здравствуй, сестра». Странно, что мать этого не замечала. Не хотела замечать. Она настолько была поглощена хозяйством, следила за тем, чтобы все были сыты, довольны, помыты и образованы, и на ночь, отходя ко сну, все бы ей говорили: «Спокойной ночи, маман». А у меня с той поры. Как бы Вам это объяснить. Я слепой как бы был. С меня шоры эти сняли. Отец родной и сестра родная сняли. И я увидел реальность, какая она есть. Без прикрас. Бес прекрасен. Вот в кого я верю, так это в Беса. В бога я тоже верю. Но бог создал нас и ушел. А в подарок оставил нам Беса. И ведь это Бес постоянно говорит у вас в голове. Ведь это Бес постоянно подсказывает, что надо делать. Он ни на секунду не оставляет вас, Бес, без своего внимания. Говорит. Говорит. Говорит. А на самом деле его нет. Его нельзя пощупать, увидеть. Только услышать. Он слова тебе самому вставить не дает. Только что захочешь сказать или подумать, он тут как тут. Хрю-хрю. И так тебе логично все расставляет по полочкам, что тебе и деться некуда. Эмоции – это не его. Чувства – это не его. Боль, наслаждение – это не его. Он как советник. Действительный, статский. Советует. Но, ни за что не отвечает. А отвечаете вы. Жизнью своею в итоге за всё. Вот в этот самый счастливый год я его вообще не слушал. Он мне – уйди, стыд, срам какой. А я не ухожу. Он мне – скажи матери. Ты, как верный сын, всё должен матери рассказать. А я – не рассказал. Он мне – не занимайся рукоблудием. А я – занимался. Он мне – не рыскай по лесу, не ищи их, не выслеживай их дома, не лови их взгляды. Нет, Бес. Буду! Буду! Буду! Я представлял себя на месте сестры. Я ощущал все эти ощущения, которые представлял себе в воспаленном сознании. Я чувствовал горячее тело, горячие руки отца, его поцелуи, чувствовал, как он входит в меня. Ночью я до утра не мог уснуть. Я маялся в божественной неге воображаемого мира. Где я был женщиной. Слабой, нежной, красивой. За год я осунулся, похудел. Мешки под глазами. Шаркающая походка. Земской доктор не смог определить причину моей болезни. Несколько раз возили меня в столицу к немецкому эскулапу, да все без толку. Хотя отец и сестра, безусловно, знали причину моего недуга. Они уже не скрывались от меня. И если я отставал от них, в похотливом своем путешествии через лес, к месту уединения их в сладком грехе, они останавливались и поджидали меня. И я целый час летал по всем кругам ада. С удовольствием, зудящим по всему телу. Я всегда испытывал радость при этом. Счастье. Умиротворение. И старался как можно реже ходить в церковь под разным предлогом. Разлюбил я бога, бросившего меня на произвол судьбы. Но судьба не бросила меня. Судьба уготовила мне испытание, которое сломало меня на всю жизнь. Воткнула в сердце шип, который только сейчас, благодаря Вам, только можно вытащить… Сестра моя вскоре повзрослела и стала прелестнейшей девушкой. Ласковой, нежной. Но с чертовщинкой в глазах и поступках. Буйство её выражалось в том, что иногда она по три часа в пруду плавала туда-сюда. Туда-сюда. А выйдет, даст мне сладкую затрещину. И побежит, куда глаза её прекрасные синие глядят. Я за ней бегал давно уже хвостиком. И преследования эти, скажу я вам, приняли болезненный характер. Мать к тому времени считала меня неизлечимо больным. Да и врач не переубеждал её в этом. Однажды я слышал, как он говорил матери: «Крепитесь. Я думаю, ему не больше года осталось». Я точно знал, что это не так. Да-с… Я вышел один раз, даже, в платье старом сестры моей. Думал, что это смешно. Надо было видеть их лица при этом. Матери, отца, сестры, прислуги. Отец разрыдался. Я понял – мне надо как-то снять напряжение. Я развернулся, пошел обратно наверх и переоделся в свою обычную одежду. Больше я так никогда не делал, мне достаточно было моих фантазий. К нам нечасто приходили гости. Я никогда не спускался к ним, да и меня никогда не звали к гостям. Слух о моем недуге давно распространился за пределы нашего поместья. Но я однажды понял, что произошло какое-то изменение, скорее не понял даже, а почувствовал. Будто песня оборвалась. И наступила зловещая тишина. Я увидел, как сестра выбегает за руку с каким-то молодым человеком. Они бегут к калитке, которая вела в лес. Они обернулись. И я поразился тому, насколько же этот молодой человек похож на моего отца. У нас в зале висел портрет отца, когда ему было лет двадцать пять. Так вот портрет этот и молодой человек, смотрящий на меня и машущий мне рукой, будто одно лицо. Я догадывался, что сейчас произойдет что-то страшное и поэтому перестал выходить из своей комнаты. Еду мне приносили, мыли меня тоже в комнате. Даже ведро поставили… Мать как-то зашла ко мне вся сияющая, долго обнимала и сказала мне, что скоро у Дашеньки свадьба. Сын графа Ланского просил у нас с отцом руки твоей сестры. Да и сам граф с супругой приезжал. Отец дал согласие. Меня колотить начало, в жар бросило. Мать не заметила этого и вышла из комнаты. Я приготовился к худшему. К падению дома Ашеров. Так я обозначил про себя свое, наше будущее. Мои адские предчувствия не заставили себя долго ждать. За неделю до свадьбы в реке выловили труп моей сестры. Никто не мог сказать, что же случилось. Насильственной ли была смерть. Следователь из города приезжал с помощником своим. Но, не найдя никаких улик, уехал. Признали несчастным случаем. Но я знал, кто убил сестру. Я знал и не мог простить, не мог не отмстить. И я решил сделать месть главным делом моей жизни. Решил, что здоровье мое пойдет на поправку. Стал делать зарядку. Через месяц уже гулял в лесу. Каждый день приходил на могилу сестры. Разговаривал с ней. И всегда, когда видел отца, старался смотреть ему в глаза. Он не отводил взгляд. Он знал, что я задумал. Он знал, что я знаю, кто убил сестру. Безумие росло, крепло. Я перестал что-либо замечать, кого-либо замечать кроме него. Думал только о нем. О предстоящем возмездии. О улучшающемся моем самочувствии. О здоровье богатырском. Мать, совсем было зачахнувшая после смерти сестры, вдруг воспрянула духом и начала заниматься только мной, думать только о моем будущем и устраивать его. И вот однажды, когда матери не было дома, я, предварительно отослав по незначительным поручениям всю прислугу, предложил отцу прокатить его на лодочке. Он покорно согласился. Мы дошли до лодки, он сел, я толкнул лодку и ловко вскочил на нее. Он все это время, пока мы плыли на середину озера, возводил глаза к небу и что-то шептал. И еще. Он надел какую-то рубашку белую, которую при мне раньше никогда не надевал. Лягушки квакают. Птицы чирикают. Ветер. Деревья шумят. Облака по небу плывут. И тут я толкаю его, он падает за борт, я переворачиваю лодку и отталкиваю ее как можно дальше от того самого места где мы с ним плескаемся. Он плавать не умеет, хотя и меня и сестру прекрасно плавать научил. Он яростно и радостно беспорядочно бил руками по воде. Вдыхал жадно ртом воздух. Создавая вокруг себя штормовое бурление и фонтаны… Да, он быстро пошел ко дну. Но я смотрел на это с отстраненностью изысканной. И потом выплыл на берег и стал звать на помощь… Вот мой самый большой и непростимый грех. Но я не считаю это грехом. Меня поэтому на войне и не убили, что я вообще после этого ничего грехом не считаю. И действовал на войне расчетливо, холодно, не предаваясь эмоциям. И сейчас, господин полковник, я благодарен вам за это… Странно, Реквием в ушах звучит, господа. Да-с. Реквием Моцарта. Как кстати. Давай Иван.