И обретешь крылья... - Лиза Фитц

— Да здесь я, и, между прочим, давно на своем месте!

— Ладно, значит, я подам Густу знак к началу. Через две минуты начнем. Ну, Ленц, покажи им!..

И он снова ныряет внутрь, к Густу. Когда Том за что-то берется, он делает это без дураков; стопроцентно надежно и весело.

Мой черный костюм от Тьерри Мюглер слишком короток и слишком узок — так было задумано. Плюс пятнадцатисантиметровые шпильки. Я семеню туда и сюда маленькими шажочками; делать большие шаги просто не удается.

От шапито идет пар; там внутри жарко, как в сауне, там три тысячи людей, и все пришли ко мне, ради меня, на мое шоу. Это высший взлет творческой карьеры, осуществление мечты. Чего скрывать, и на меня иногда находит — я хочу быть Тиной Тернер и страдаю от того, что это не так; но три тысячи зрителей для рок-кабаре — это абсолютный пик славы.

Тут самообладание изменяет мне. В стотысячный раз я водружаю на себя свою черно-желтую шляпку; Джей в пятый раз настроил гитару и неспокойно расхаживает по комнате.

Я хватаю его за рукав.

— Джей, — шепчу я, — ты только послушай, что там, внутри… Ты видел это… эту толпу? Я боюсь!..

— Чего? — смеется он. — Радуйся! Так и должно быть. Это же классно! Где еще у тебя было такое!

Мы с успехом давали это шоу добрую сотню раз во всех крупных немецких и австрийских городах, а здесь — игра на родном поле, он прав — нет никаких причин для волнения. И все же три тысячи зрителей — это три тысячи…

— Чего ты боишься? Ты же сделаешь это, как всегда, классно!

— Да, да… конечно.

Конечно я сделала, как всегда…

Но если б ты знал, Джей… никто не знает, как мне было…

Как в перерывах холодная стена гардероба была моей последней и единственной опорой, как я распластывалась по ней, трясясь от страха и волнения. Черный страх, болезненный, панический, животный, страх умереть и страх жить дальше, истерзанные нервы и парализованный мозг. Не так, как сейчас, когда страх — позитивная энергия, которая только ждет, чтобы превратиться в силу.

Я наконец взяла себя в руки и прочитала благодарственную молитву Богу за то, что снова могу быть такой сильной, здесь, в Мюнхене. Снаружи шумели, и постепенно этот шум сформировался в хор из тысяч голосов:

— Ле-на! Ле-на! Ле-на! Ле-на! Ле-на!

Мое сердце заколотилось где-то у горла, дыхание участилось. Сейчас это начнется. Вспыхнул свет, Пит сыграл соло на саксофоне. Потом музыкальный проигрыш, потом вступает Джей, соло на гитаре, небольшая реклама, и — вперед!

— Позавчера я присутствовала на собрании в «Америкэн экспресс» по поводу вторичной посадки влажных тропических лесов…

Первый смешок в зале. Я слышу свой голос откуда-то со стороны, как если бы говорил другой человек. В воздухе стоит невыносимая жара, и это притом, что уже вечер, восемь часов. Видимо, шапито вобрало в себя всю дневную жару. Из-за софитов на сцене в два раза жарче, чем в зале. На лбу выступили капли пота. Я чувствую, что это не только из-за моего душевного состояния; тело сейчас тоже проходит это испытание.

Люди в зале теснились, как сардины в банке, до самой кромки сцены. Я еще никогда не выступала перед такой разношерстной публикой, кого здесь только не было!

Через пятнадцать минут я выиграла это сражение. Мои шутки вызывали шквал смеха, песни — громкое одобрение, мы были полны энергии. Густ до упора вывернул ручки на всех регуляторах, народ кричал, топал и хлопал нам.

Перерыв был мне просто необходим. Я зараз вылила в себя добрый литр воды. Раздеться, принять душ, одеться, накраситься; и снова в бой!

Вторая часть была злой, она касалась политики; к этому моменту у меня начался подъем сил. Это был один из таких дней, в который я нигде, даже в объятиях мужчины, не была так любима, как на своей родной сцене. Я отдавала людям всю себя, они дарили мне за это свой смех и радость, и я впитывала массу положительной энергии. Смех трех тысяч человек накатывает на меня как гигантская волна и омывает меня теплым золотом, так я это ощущаю. Великолепно, когда тебе рукоплещут, кричат «браво»; когда тебе подпевают, это просто здорово, но смех — это освежающий летний дождь, священный ливень, он распахивает мое сердце. Едва ли я знаю что-то более прекрасное, чем этот смех.

Все здесь, все мои друзья, которые так много для меня значат.

Только человека, которого я люблю, здесь нет. Конечно, нет. Во всех печальных балладах и драматических пьесах человека, которого любят, всегда нет рядом.

Мокрая от пота и едва держась на ногах от усталости, но счастливая, я иду в свою гардеробную и опускаюсь на стул.

Только не думать о Симоне, ради Бога, о чем угодно, только не о нем… Преступник!.. Когда-нибудь ты сам утонешь в моем сердце, как труп с камнем на шее тонет в реке.

Хорошенькая картинка!.. Скоро труп начнет разлагаться на дне моего сердца и своим ядом отравит всю кровь. Так или иначе, сначала он должен уйти из моего сердца, чтобы уже потом, черт побери, где-нибудь там разложиться. Впрочем, это старая, всем известная проблема.

— Ну, Ленуля?.. Это было здорово, и ты была на высоте!

Янни, мой бывший муж, бодро взлетел по лестнице в гардеробную и встал передо мной, сияющий и полный сил, как всегда.

— Такой, как сегодня, я вообще никогда тебя не видел, это было какое-то безумие! Позволь, я обниму тебя!..

Он крепко прижал меня к себе, затем отстранил и внимательно глянул в глаза:

— Ты опять думала о нем. Неужели это никогда не кончится? Так ты пропустишь все радости жизни!

Я отвожу взгляд в сторону.

— Да нет, все не так плохо. Это могло бы быть даже великолепно, если бы…

— Да, да!.. — перебивает меня Янни. — И все же вряд ли все было бы так уж прекрасно, если бы этот твой хахаль сидел сейчас тут. Ладно, сейчас мы едем ужинать в «Адриатику». Одевайся; мы, между прочим, всех пригласили, и через двадцать минут за нами заедут! Да, и не забудь, что у тебя на следующей неделе ток-шоу в Кельне, на Западногерманском радио!

Со времени моего отъезда прошло десять дней. Как только я вошла в дом, мне навстречу бросился Бенедикт.

— Мамочка, здравствуй! Как дела, как все прошло? Погляди, как я нарисовал наш сад!

Мой сын рисует, как зрелый художник. Я тоже не лишена некоторых способностей в этой области, но до Бенедикта мне очень далеко — его учитель рисования сказал, что такого таланта он не встречал уже как минимум лет десять. Бени рисует все, невзирая на школы и стили; маслом, акварелью, карандашом и перьями; а с некоторых пор он начал рисовать разные комиксы, например, про бабочку-однодневку и своенравного ежика по имени Модер-Мекки, со смешными комментариями внизу картинок. Вряд ли он унаследовал талант от Янни — у того рисунки и сейчас еще выглядят как обыкновенная детская мазня.