Всё закончится на берегах Эльбы - Антонина Ванина

— Такая философия вам нравится, графиня? — вопросил Книпхоф. — Это философия не разума, а вырождения.

— Если долго вглядываться в бездну, бездна начнёт вглядываться в тебя, — процитировал Метц, отрешенно улыбнувшись. — Жутковато, не правда ли?

— А это его «Бог умер»? Это глупо даже для философии, такое мог написать только дурак. — Профессор повернулся к Гертруде и, хитро сощурившись, заметил. — Неплохой повод задуматься: а чего стоит такая дегенеративная философия?

— Дегенеративная?! — оскорбленно воскликнула фон Альнхафт.

— Да, любезная, именно что дегенеративная. Кстати, учение так любимого вами Фройда тоже не что иное, как дегенерация под видом научной дисциплины.

Такого поругания своих кумиров графиня не смогла стерпеть, но вместо того чтобы возразить, лишь задохнулась от негодования.

— Фройд настоящий шарлатан, — продолжал нажимать Книпхоф. — Вы хоть знаете, что все свои теории он сочинил после работы с душевнобольными?

— Это гениальнейший человек, — твердо и уверено заявила графиня. — История, господин профессор, нас рассудит. Когда-нибудь имя Фройда встанет в один ряд с Коперником и Дарвином.

— Не сомневаюсь. Достойная компания. Первый сказал, что человек отныне не центр космоса, второй — что человек есть животное. А сам Фройд видимо считает это животное похотливой тварью, у которой только одно на уме.

— Но почему же нет? — удивилась фон Альнхафт, — разве всем живым на планете не движет инстинкт размножения?

— Самое главное, что движет живыми существами, это желание поесть, — безапелляционно заявил Книпхоф. — Что-то давно в Европе не было голода. Люди подзабыли, что это такое и от сытой жизни начали выдумывать всякий бред про сношения с матерью и оскопление отца.

— Нет, — не унималась графиня, — либидо и есть движущий инстинкт человека.

— Гертруда, — недовольно воззрился на неё Книпхоф, — попробуйте для интереса не поесть дня три. Потом расскажете нам, о чём вы думали всё это время, желательно подробно и с рецептами. Тоже мне, выдумали движущий инстинкт. Крестьянин — вот кто на самом деле является двигателем цивилизации. Без него в городах не будет еды, и все эти орды психоаналитиков взвоют от голода, станут рыскать по городу в поисках чего-нибудь пожевать, а потом пожрут друг друга, наплевав на все приличия и врожденный гуманизм. Ни один горожанин не знает, как правильно держать плуг, с какой стороны доить корову и как растить брюкву. Крестьянин — вот столп цивилизации, он её фундамент. Не будет его, всё рухнет, и мир погрузится в варварство. Крестьянин есть основа и первопричина всего, понимаете графиня, крестьянин, который кормит наши желудки, а не бордельная шлюха, что ублажает чей-то половой инстинкт. Нет никакого эдипова комплекса. Любой нормальный ребенок привязан к матери только потому, что она его мать. Если сам Фройд когда-то и желал собственную мать, это ещё не повод утверждать, что все люди хотят того же. Не надо приписывать свои извращённые мании другим, да ещё утверждать, что это нормально. Болезнь не может быть нормой. Если Фройд всерьёз считает, что всё в этом мире вращается вокруг полового инстинкта, то ему самому стоит подвергнуть себя психоанализу. Себя, а не нормальных людей.

— Вы совершенно неправы, — обиделась графиня. — Вы не умеете читать ни Ницше, ни Фройда.

— Да что вы говорите?! Я-то как раз очень даже умею. Фройд называет свою писанину научной теорией, а я категорически заявляю, что и тени научности там нет и не было.

— Ах вот оно что! Значит, в вас говорит ревность академического учёного.

— А в вас говорит глупость, — отмахнулся Книпхоф, — А может вас одурманил какой-то психоаналитик? Они это могут даже без гипноза. Простыми разговорами вас могут завести в такие дебри сознания, что и не отличите мысли такого мошенника от собственных.

— Послушайте, профессор, — вскипела графиня, — я вам не маленькая девочка и не одна из ваших студентов. Нечего учить меня жизни! Я взрослая женщина и сама могу выбирать, что читать и как жить.

— Да ради Бога! Но если ещё раз заведёте в этом доме разговор о фройдистских глупостях, я запрещу подавать вам обеды и ужины в пере воспитательных целях, — серьёзно заявил Книпхоф, сложив руки на круглом животе. — Вы поняли, я буду морить вас голодом, пока вы не проникнитесь самым главным инстинктом любого живого существа.

6

Шли годы. Доктор Метц всё больше погружался в работу, целыми днями пропадая в мюнхенском госпитале и в университете, где успел получить звание профессора. Лиза и Саша, ставшие в Баварии Лили и Сандрой, исправно ходили в школу и понемногу привыкали к прадедушке, пока и вовсе не перестали его побаиваться. А Агапея даже немного выучила немецкий язык, хотя говор её не был образцовым.

Вот только профессор Книпхоф недолюбливал старую крестьянку. Даже графиня, её ровесница, не держалась с Агапеей высокомерно. Книпхоф же постоянно упирал на дурное деревенское влияние, которая та оказывала на близнецов. Метц пытался объяснить деду, что его девочки не только немки, но отчасти и русские и латышки, и нет ничего плохого, если они будут знать язык, обычаи и веру своих дедов.

— Черт с ней, с верой, — разорялся Книпхоф, — но почему у них пост чуть ли не каждую неделю? Дети должны полноценно питаться.

— Профессор, они и так не выглядят худышками. Выходит, это питание им вполне подходит.

Но Книпхофа всё равно не устраивало влияние няни на рацион правнучек, и терпел он её только потому, что она приходилась близнецам родственницей.

Да и сама Агапея не жаловала старого профессора:

— Ворон потому триста лет живёт, что по полям брани летает и мертвечину склёвывает, — как бы невзначай сказала она доктору Метцу, пока тот читал газету за утренним кофе. — Чужая смерть — жизнь ему.

Доктор Метц только подивился ходу её мыслей.

— Агапея Тихоновна, с чего вы взяли, что ворон может столько жить?

— Так ведь в народе это испокон веков известно, — ответила она, продолжая махать тряпкой по пыльным полкам.

— Ваша народная мудрость не более чем суеверие. Ворон это не попугай, больше семидесяти лет он не проживёт. А на воле и того меньше. Так что, не выдумывайте.

Сказав это Метц остался доволен собой — рациональное знание должно искоренять житейские вымыслы. Однако он прекрасно понял витиеватый намёк старой крестьянки на долголетие деда и его специфическую работу.

Тут-то он и задумался: а что если близость профессора к мертвецам каким-то неизвестным образом повлияло на продолжительность его жизни? Что если в природе существует пока ещё не открытый никем механизм, где жизнь есть постоянная величина? Тогда смерть есть лишь её отсутствие, а сама жизнь как субстанция способна покидать одно биологическое тело и перетекать в другое. Такая теория могла бы объяснить, почему Книпхоф в свои сто с лишним лет здоров как бык и вынужден притворяться немощным, чтобы хоть как-то привлечь внимание родственников.