Всё закончится на берегах Эльбы - Антонина Ванина

После этого Павел Иванович, наконец, осознал, что его присутствие при дворе в качестве лейб-медика-консультанта абсолютно бессмысленно. Зачем здесь нужна медицина, если новаторские способы терапии заменила молитва?

Недолго думая, доктор Метц попросил отставку и незамедлительно её получил. Он покидал больного мальчика с лёгким сердцем, зная, что при нём всегда будут врачи, способные помочь, а главное, старец Григорий, который попросит у Бога здоровья для цесаревича.

— Хороший ты человек, Павел Иванович, — на прощание сказал Григорий доктору Метцу, — но без Бога живешь. Неправильно это. Оттого в жизни и беды все. Не думай, что человек может Бога обхитрить, грешно это.

Странное напутствие растревожило доктора, но вскоре забылось. На следующий день он полностью погрузился в заботы, связанные с переездом из Петербурга. Доктор Метц всерьёз намеревался перебраться в Мюнхен, где старые знакомые уже пообещали ему место преподавателя в университете. Вопрос с жильем он думал решить на месте, а на первое время воспользоваться навязчивым гостеприимством деда. Но только на первое время.

Просторная квартира в исторической части Мюнхена досталась профессору в качестве глубочайшей благодарности от семьи одного высокопоставленного пациента. Здесь хватило места и доктору Метцу и его дочерям и даже их няньке. Помимо самого профессора в доме жила Ида, хотя большую часть дня она проводила в госпитале, где служила сестрой милосердия.

Чаще в доме профессора Книпхофа можно было застать Гертруду фон Альнхафт. Это была элегантно одетая дама с изысканными манерами и подчеркнуто правильной речью. Своей прической и ухоженным лицом она показывала всем, что не намерена мириться с подступающей старостью. Но несмотря на все старания женщины, без труда можно было догадаться, что её жизненный опыт давно преодолел рубеж в шестьдесят лет.

Графиня фон Альнхафт принадлежала к той категории обедневших аристократов, у которых из всех унаследованных ценностей осталась лишь фамилия. В молодости она, отвергнутая свахами всех дворянских домов, связала свою жизнь с уже немолодым, но очень душевным и отзывчивым аптекарем. Их брак продлился недолго, и в тридцать лет графиня стала вдовой. Из живых родственников у неё остался только свёкор — старый придирчивый грубиян Книпхоф. Двадцать пять лет понадобилось графине, чтобы исчерпать до самого дня наследство покойного мужа, заложить дом и лишиться его. Дожив до этого страшного возраста — пятьдесят пять лет, графине перестало казаться, что профессор Книпхоф слишком уж невыносим. Так или иначе, за семь лет она прижилась в его доме, по вечерам развлекая Книпхофа разговорами на разные темы и игрой в шахматы.

Появление новых лиц весьма оживило застоявшееся болото профессорской квартиры. Графиня не могла устоять, чтобы не расспросить племянника покойного мужа о нравах далекой России.

— Не понимаю, как вы там жили, да ещё с детьми. Это ведь ужасно — в любой момент стать жертвой террористов. Наверное, эти несчастные отчаялись найти для себя справедливость, раз решились на убийства. Надеюсь, они щадят детей?

— Они живые мертвецы, — констатировал Метц. — Вряд ли таким людям присуще сочувствие и сострадание не то что к другим, даже к самим себе.

— Какой поэтический и пугающий эпитет вы им придумали, — восхитилась графиня, — «живые мертвецы».

— Это не эпитет, а факт. Революционеров судят и отправляют в ссылки, а они оттуда бегут и покупают поддельные паспорта, вернее паспорта уже умерших людей.

— Позвольте, но кто же может торговать такими вещами?

— Доктора при больницах, у которых умирают пациенты. Кто-то делает это из-за сочувствия идеям революции, кто-то просто из желания поживиться. А беглые революционеры присваивают себе имена покойников. Так с ними и живут, даже подписывают ими статьи в своих газетах.

— Какой кошмар! — поморщилась графиня.

— Революционеры, марксисты, — заворчал Книпхоф, ёрзая в своём кресле, — все они неучтенные пациенты психиатрических лечебниц. Вот главная примета нашего времени — больные люди ведут за собой массы.

— Что вы такое говорите? — возмутилась графиня. — Вы же учёный. Как вы можете так категорично утверждать, будто все революционеры нездоровы. Вы что же, обследовали их на предмет душевных болезней?

— Революция и есть их болезнь, — резко рявкнул профессор, ибо крайне не любил, когда с ним спорят. — Человек, которому пришло в голову разрушить вековые устои явно ненормален. А если учесть, что ему ненавистны все, кто хочет жить по-старому, то революционер ещё и опасный психопат.

— Боже мой, — наигранно закатила глаза графиня, — вас послушать, так все прогрессивные умы безумны. Какой же вы ретроград.

— Я нормальный человек, — прошипел профессор, а его густая борода негодующе растопырилась во все стороны, — в отличие от того Ницше, которого вы почитываете. Да-да я видел у вас его книжонки! А знаете, что с ним случилось, когда он покончил с бумагомарательством? Его свезли в психиатрическую лечебницу, а там он стал пить собственную мочу из сапога да ещё орал благим матом и называл себя Фридрихом-Вильгельмом IV? Это был не философ, а больной человек!

— О, Боже мой, — простонала графиня, — господин профессор, лучше просто скажите, что вам не близки его взгляды. И не надо так упирать на ненормальность. Все гении были и будут не от мира сего. Не стоит их мерить в узких рамках нормальности.

— А вы, госпожа фон Альнхафт, — коварно улыбнувшись, предложил профессор, — хоть раз зайдите в психиатрическую лечебницу и пообщайтесь с тамошними обитателями, если санитары разрешат, а потом расскажете нам о гениальности буйнопомешанных.

— Не сваливайте всё в одну кучу, — обиделась графиня. — Я же не говорю, что всех больных нужно выпустить из лечебниц. Я говорю лишь, что Ницше нужно понять не столько умом, сколько сердцем. Его философия как музыка, упоительная и ослепляющая своей ясностью. Вы просто не умеете его правильно читать.

— Да что вы? Зато я умею читать истории болезней. Будь я священником, то сказал бы, что Ницше был одержимым нечистой силой, которая надиктовала ему грязные книжонки. Может он и при виде распятия шипел и изгибался в корчах, как знать. Но я медик и потому вижу самую что ни на есть прямую связь между его, так сказать, философией и последовавшим за ней помешательством.

— Ницше действительно был не в ладу с христианством, — согласился с дедом Пауль Метц. — Графиня, вам ведь лучше известно, что он писал: есть боги, но нет Бога, а Бог лишь предположение. Широкая душа есть жалкие угодья. Война свершила больше великого, чем любовь к ближнему. Благо войны освящает всякую цель. Нищих следовало бы уничтожить. Милосердные лишены стыда и потому противны Ницше.