Крушение империи - Михаил Козаков

— Так поздно, Назар Назарович? — И почтосодержатель обменялся с приезжим многозначительным, красноречивым взглядом: вот видите, опасался я не напрасно, — пришел черт, и от него не отвязаться: и вам и мне неприятность…

— А далеко ехать?

— Лошадям корм — на сутки, а куда ехать — ямщику будет сказано.

Зачем спрашивать, да еще при постороннем: разве не известны Семену Рувимовичу, права, присвоенные чинам жандармской полиции, — не называть места своей поездки прежде, чем они там не побывают?.. — Унтер Чепур неодобрительно покачал головой.

— Простите, господин… — извинительно, беспомощно развел руками Калмыков, обращаясь к приезжему. — Но тут выходит некоторое недоразумение.

— Недоразумение? Я ведь вам уплатил уже…

— Пожалуйста, пожалуйста… Возьмите ваши деньги. Что ж делать… Может быть, за эти же деньги вас повезет в Снетин частный извозчик, с биржи. Я пошлю сейчас Евлампия, приказчика, — он найдет вам лошадей.

— Ну, знаете ли, это безобразие!

— Ничего, к сожалению, не могу поделать. А с биржи, может быть, наймете.

Увлеченные спором, они словно забыли и не замечали жандармского унтера — единственного виновника происшедшей неприятности. Они не видели, как поднялся он с кресла и очутился совсем близко, сбоку.

— Семен Рувимович! Пассажиру, вы говорите, в Снетин нужно? — сказал он, и голос его звучал слегка удивленно и услужливо. — Так если вы, господин, желаете, можете ехать со мной: я довезу вас до места назначения, — неожиданно предложил он. — Это… по дороге. Частный извозчик пока соберется, с… сын, — конец фразы потонул в хриплом, захлебывающемся кашле: унтер Чепур был, очевидно, простужен.

Морщинка заботы на калмыковской переносице исчезла; гнев приезжего осекся, и резкий короткий взгляд его недоуменно и непонятливо остановился дольше обычного на хрипевшем жандарме. Тот с трудом, казалось, справился с душившим его кашлем; лицо его побагровело, жилки на плотных мясистых щеках посинели и вздулись, а выпуклые темные глаза слезились.

К сожалению приезжего, он ничего нужного для себя не мог прочесть в них…

— Вот хорошо! — воскликнул Калмыков, неожиданно выведенный из затруднительного положения. — Вы ведь ничего не имеете протев? Сани широкие, места хватит.

— Пожалуйста… — уступчиво пожал плечами приезжий и вновь посмотрел на своего случайного спутника: Чепур предупредительно и вежливо кивнул головой.

…В ожидании лошадей они сидели оба на одном и том же диване и молча курили.

Через минуту-другую внимание обоих сосредоточилось на новом человеке, появившемся в комнате. Это был гимназист — внук старого почтосодержателя, Федя Калмыков, которого приезжий видел уже раньше.

Он стремительно выбежал из столовой и, оглядев на ходу присутствующих, быстро направился к телефону, висевшему сбоку над письменным столом. (Кстати, почему-то только сейчас приезжий заметил бурую коробку с зеленым шнурком и слуховой трубкой.)

Гимназист позвонил на телефонную станцию и громко попросил:

— Пожалуйста, квартиру Карабаева, — а приезжий не без любопытства заметил в этот момент, как непроизвольно приосанился согнувшийся на диване жандармский унтер, как учащенней замигали его рыжеватые густые ресницы.

Карабаев — эта фамилия была знакома и приезжему, настолько, что и сам он чуть вздрогнул при ее упоминании.

Он, очевидно, мог и должен будет многое вспомнить, вернувшись сюда, в этот город…

Карабаев вспомнился сразу, без напряжения.

— Простите, Георгий Павлович… здравствуйте, — степенно, но несколько смущенно говорил с кем-то невидимым усевшийся на стол гимназист. — Да, да — Федя Калмыков… Можно Иришу к телефону?.. Хорошо, хорошо, — я подожду…

— Ох, барышни… всегда они чем-нибудь да заняты! — пытался игриво улыбнуться неловко вмешавшийся Чепур.

Гимназист даже не обернулся на его голос.

— Лошади поданы! — услышал вдруг приезжий давно, жданные слова: прислушиваясь к телефонному разговору, он не заметил, как вошел через кухню хромоногий Евлампий.

— Ну, кто ж поедет? — спросил приказчик, безразличным взглядом окидывая обоих пассажиров.

— Вместе… По дороге! — в один голос ответили они, шумно поднимаясь с места.

Жандармский унтер вышел первым. Приезжий, подняв свою корзину, последовал за ним.

Когда переступал уже порог стеклянного коридорчика, услышал неясные, сбивающиеся слова гимназиста:

— Могу… Никого нет, Ириша. Сейчас совершенно свободно могу… Знаете, это замечательная штука. Спасибо. Я буду очень рад…

Дверь захлопнулась, вернее — ее захлопнул шедший сзади хромой Евлампий, берегший тепло хозяйской квартиры, — и приезжий не дослушал конца фразы.

Он вышел на крыльцо. Лошади уже поджидали. Поверх сена и овчины лежала черная кавказская бурка. «Чья это?» — невольно подумал приезжий и тотчас же перевел взгляд на Чепура.

— Это рам? — впервые заговорил он с ним.

— Моя, — ответил унтер, набрасывая на себя бурку. — Моя, а то как же? — повторил он, влезая в сани и давая место своему спутнику. — В шинели, сами понимаете, ехать холодно.

Приезжий уже не спрашивал, каким образом бурка оказалась в санях, — он понял: жандармский унтер еще до разговора с Калмыковым заявил его приказчику о своих правах на запасную пару лошадей. Он был предусмотрителен — унтер Чепур!

Может быть, и неожиданная предусмотрительность его не была случайной? Но об этом время будет подумать в дороге.

— Трогай! — ткнул рукой приезжий в широкую спину ямщика и потуже запахнул свою шубу.

Лошади свежей рысцой прошли узкий тупичок заезда в калмыковскую усадьбу, качнули сани на горбатеньком мостике, перекинутом над уличной канавой, и, свернув налево, побежали по утоптанной снежной дороге.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Депутат Государственной думы Карабаев

Поезд уходил с Царскосельского вркзала в девять тридцать вечера. За полчаса до отхода поезда Лев Павлович Карабаев был уже на вокзале. Услужливый носильщик подхватил оба его чемодана и понес их по мраморной лестнице на второй этаж к перрону. Лев Павлович на ходу, расстегивая шубу, вынимал билет, чтобы предъявить его перронному контролеру.

Лев Павлович проявлял поспешность и некоторую суетливость, хотя отлично сознавал, что причин для этого нет: времени до отъезда было еще достаточно, торопиться, чтобы захватить место поудобнее, незачем было, так как его заранее приобрела канцелярия Государственной думы для него — депутата Карабаева, одного из лидеров кадетской партии. Тем не менее хотелось поскорей добраться до вагона, рассчитаться с носильщиком и расположиться поуютней в теплом и светлоту купе.

И, вероятно, он был бы удивлен, если бы мог сейчас видеть себя: широкоплечий, немного грузноватый, в шубе с широким бобровым воротником и в такой же шапке, степенный и солидный человек — не то профессор, не то присяжный поверенный (если не знать еще более высокого общественного положения Льва Павловича) — суетливо и озабоченно расталкивал на лестнице толпу, стараясь обогнать идущих впереди, наступал кому-то на ноги, натыкался на чьи-то поставленные на дороге вещи.

Он никак не походил сейчас на самого себя — человека со спокойной, уверенной походкой, с плавными и четкими движениями, неторопливыми, но, однако, достаточно настоятельными. Он изменил сейчас своей обычной манере держаться; тот, кто хорошо знал Льва Павловича, почувствовал бы сразу, что с Карабаевым происходит нечто такое, что заставляет его обнаруживать взволнованность гораздо большую, чем можно проявить ее в обстановке вокзальной сутолоки.

Что собственно произошло? Что нарушило его душевное равновесие? Известия из дому? Нет, в семье все обстояло вполне благополучно: все здоровы и ждут с нетерпением его приезда.

Его собственное здоровье? Правда, он очень утомлен, в эту сессию пришлось изрядно поработать, иногда пошаливало не совсем спокойное сердце, но ко всему этому, к работе и переутомлению, он привык уже давно, и, конечно, не в этом заключалась причина его теперешнего состояния. Как врач, Лев Павлович был даже доволен собой: в прошлом году и сердце и почки причиняли гораздо больше неприятностей.

Нет, нет, — он понимает, что породило это болезненно-досадливое, нервное состояние, что повлияло на его психику!

В сотый раз вспоминая о случившемся (в сотый, потому что полдня непрерывно думал об одном и том же), Лев Павлович с одинаковой силой, как в первый раз, испытывал чувство гадливости и возмущения. Ну, и нравы! Ну, и государственная система!.. Становится уже трудно отличить департамент полиции от уголовщины. Боже мой, боже мой, — что делают в России, что позволяют себе делать с ее народными представителями?!.

Не ночевавший дома и приехавший днем из Райволы Лев Павлович не осознал сразу смысл всего происшедшего: в обеих его комнатах все было перерыто, замки были взломаны, однако ничего не исчезло, если не считать кое-каких мелких предметов и пары желтых шевровых ботинок. Это и удивляло, потому что воры; имели возможность выкрасть вещи более ценные, находившиеся в этих же комнатах.