Обреченный убивать - Виталий Гладкий

И дождался. Пауза в гулкой трескотне очередей хлестнула меня кнутом. Я ни на миг не усомнился, что магазин у него пуст: кто прошел нелегкую школу войны, тот кожей ощущает эту спасительную передышку, которую упустить никак невозможно – это шанс, возможно единственный, выжить и победить.

Я рывком выкатился на середину моста и начал палить из своего "макарова", стараясь достать автоматчика. Я услышал крик, затем увидел, как они сыпанули из салона и спрятались за "Ладу".

Сколько их было? Кажется, четверо, в такой спешке ошибиться можно запросто. Одного из них, помоему, я все же достал, когда он открывал дверцу машины, но насколько серьезно, судить было трудно. Снова затявкала эта подлая иностранная штуковина, и я поспешил укрыться за "Жигулями".

Наконец наступило затишье. Подозрительное затишье. Я осторожно выглянул из-за своего весьма ненадежного укрытия и похолодел: сволочи, нашли выход! – "Лада", подталкиваемая сзади, медленно двигалась в мою сторону.

Вот этого я уже не ожидал и в отчаянии пальнул в их сторону наобум. Но, получив в ответ очередь из импортного шавкунчика (кажется, это был израильский "узи"), я снова ткнул голову под колесо. Все, амба, приехали…

Думай, Серега, думай! Пора на что-то решаться. Пора!

Если откровенно, этот вариант я вычислил, едва вывалился из машины. Опять-таки армейская привычка, вошедшая в кровь и плоть: наступая, не забудь, куда драпать будешь, приготовь путь к отходу покороче да без ухабов.

Шуршанье шин "Лады" приближалось, я уже явственно слышал тяжелое дыхание бандитов. Ну, держись, Серега! Слабо?!

Во мне словно пружина сработала: оттолкнувшись от настила, я вскочил на ноги и выпустил остаток патронов в автоматчика. Видимо, он не ожидал от меня такой прыти и потому промедлил. От чрезмерного волнения я, конечно же, промазал, но и он оказался не на высоте: нажал спусковой крючок только тогда, когда я ринулся через перила вниз головой в реку.

Река оказалась довольно глубока, по крайней мере, я не достал дна. Течение было слабым, и я без труда доплыл под водой к одному из быков, где и спрятался под ледоломом – копьеобразной двухскатной крышей из толстенных брусьев.

Я слышал, как они матерились, бегая по мосту, пытаясь высмотреть меня. Но я сидел тихо, как мышка, до боли в суставах сжимая бесполезный пистолет.

Их беготня продолжалась недолго: как я и предполагал, им было недосуг спускаться под мост, чтобы поискать меня там.

– Хрен с ним… – матернулся хриплый бас. – Кажись, я его срезал. Рвем отсюда.

И только после этих слов я почувствовал, что у меня болит левая нога. Осторожно ощупав бедро, я едва не охнул – зацепило все-таки! Ну да ладно, до свадьбы заживет. Главное – жив…

– Машина! – крикнул кто-то из бандитов. – Смываемся!

– Не паникуй, дура! – отозвался хриплый бас. – Это как раз то, что нам надо. Не видишь, в кабине только водила.

Теперь и я услышал шум мотора.

Машину они сняли элементарно. Уж не знаю, что они там сотворили с водителем, но вскоре шум мотора стал удаляться. Выждав еще минут пять, я оттолкнулся от быка и, набрав побольше воздуха, нырнул.

Выбрался я на берег метрах в тридцати от моста по течению, в чахлой осоке. Ковыляя к дороге, мокрый, весь в тине и уставший донельзя, я думал, почему-то совершенно не ощущая радости: "Опять я не дался ей, безносой… В который раз… Поживем…"

День выдался пасмурный, время от времени накрапывал мелкий занудливый дождь. И настроение у меня было под стать погоде, скверное: сержант-водитель в реанимации, неизвестно, выживет ли хозяин "Волги", захваченной бандитами, – на ладан дышит, саму машину нашли в яру в полусотне километров от моста, опергруппа застала на даче Лукашова полный разгром и труп его матери.

Судмедэксперты установили, что у нее не выдержало сердце – еще бы, при виде этих вооруженных "горилл" в масках. И опять они что-то искали…

Единственной зацепкой была "Лада" и ее мертвый водитель, личность которого я установил без особого труда: некий Осташко Леонид Петрович по кличке Лабух, бас-гитарист оркестра ресторана "Дубок", отсидевший четыре года за угон автомашин.

"Лада" тоже была ворованная и находилась в розыске с прошлого года, но, тем не менее, документы на нее были в полном ажуре, а номера выданы на вымышленную фамилию.

Обыск на квартире Осташко-Лабуха оказался очередной пустышкой. Жил он после отсидки замкнуто, к нему никто не ходил, комнату снимал у чужих людей, пенсионеров, родители его проживали в деревне. Комната была чисто убрана, ухожена – и никаких бумаг, кроме паспорта…

Я шел по кривым закоулкам Ганзовки (поселка на окраине города), издавна пользовавшейся дурной славой среди горожан. Новостройки постепенно поглощали безобразное хаотическое скопление довоенных бараков и мазанок, местами полуразваленных и вросших в землю почти по окна, крытых толем и кусками ржавой жести.

Но все же Ганзовка не сдавалась, упрямо цепляясь за лысые бугры и поросшие чертополохом канавы, жила своей жизнью, темной, тайной и жестокой к чужакам, по недомыслию или случайно забредавшим на ее грязные колдобистые улочки без названий.

Искал я пристанище дружка Лабуха, адрес которого под большим секретом подсказала мне уборщица ресторана, рано состарившаяся женщина с испуганными глазами. "Только никому не говорите, что это я… Христа ради… Очень прошу…" – шептала она мне, дрожа всем телом…

Убогую покосившуюся развалюху, где жил дружок Лабуха, я нашел не без труда. Хорошо, помогли всезнающие мальчишки.

На мой стук долго никто не откликался, и я уже было засомневался в благоприятном исходе моей "экспедиции", как вдруг за дверью послышался кашель и хриплый голос спросил:

– Кто?

– Открывай, увидишь…

– Какого хрена… – проворчал хриплый голос, но дверь отворилась.

На пороге стоял худой, лохматый человек в давно не стиранной голубой майке и "семейных" трусах в цветочек до колен.

– Я тебя не знаю, – подозрительно глядя на меня, сказал он и попытался закрыть дверь.

– Погодь, Лузанчик. – Я придержал дверь. – Разговор есть…

Лузанчик – кличка дружка покойного Лабуха. Фамилию и имя его я так и не смог выяснить, этого никто не знал. Все с незапамятных времен кликали его только так.

– Мент? – хмуро поинтересовался Лузанчик.

– Угадал.

– Имею право не пустить в свою квартиру, – нахально заявил Лузанчик, с воинственным видом загораживая вход.

– Имеешь, – согласился я, широко улыбаясь. – Но не стоит…

– Пугаешь?

– Чего ради? Я же тебе сказал: хочу поговорить. Важное дело, Лузанчик. Очень важное… – Убедил…

Как-то сразу боевой пыл Лузанчика рассеялся, и он, опустив плечи, поплелся внутрь "квартиры", шаркая рваными шлепанцами по грязному полу.

– Ну, – исподлобья глядя на меня, сказал он, усаживаясь на кровать, прикрытую дырявым пледом.

Я не торопился: нашел стул, застелил газетой, сел, стараясь поудобней устроить раненую ногу, осмотрелся.

Пыльно, неуютно, грязно. На плите металлическая коробка из-под шприца; несколько игл лежит на пожелтевшей марле там же.

Перехватив мой взгляд, Лузанчик поторопился надеть пиджак, чтобы спрятать исколотые руки – он наркоман со стажем, это мне тоже рассказала уборщица.

Пауза несколько затянулась, и Лузанчик не выдержал:

– Говори, чего надо. И уходи – я отдохнуть хочу.

– После каких трудов? – ехидно поинтересовался я.

– Не твоя забота.

– И то правда… – согласился я, если честно, мне почему-то было жалко этого изможденного, больного человека. – Ты знал Леху Осташко?

– Нет, – не глядя на меня, отрезал Лузанчик.

– Лабуха… – добавляю я.

Лузанчик упрямо молчит. Затем, видимо, кое-что начинает соображать.

– А почему – знал? – встревожено интересуется он.

– Потому, – отвечаю, пытаясь поймать тусклый ускользающий взгляд Лузанчика. – Чего же здесь непонятного?

– Леха… помер? – наконец поднимает на меня округлившиеся глаза Лузанчик.

– Не то слово…

– Кто? – понимает меня Лузанчик.

– Это и я хотел бы знать, – осторожно отвечаю: не говорить же ему, что именно благодаря мне его дружок отправился в мир иной; правда, своей вины я почему-то не чувствую.

– С-суки… – шипит Лузанчик, вскакивает, что-то ищет.

Находит. Брюки. Торопливо натягивает на худые, журавлиные ноги и снова усаживается на постель. Надолго умолкает, о чем-то сосредоточенно размышляя.

Острый большой кадык Лузанчика, как ткацкий челнок, быстро снует вверх-вниз по тонкой жилистой шее.

– Спрашивай… – через какое-то время совсем охрипшим голосом отзывается Лузанчик. – Я им этого не прощу, – с угрозой добавляет. – Терять мне нечего…

Я понимаю его: Лабух был единственным другом Лузанчика. Это мне тоже известно.

– На кого он работал в последнее время?

– А ты меня на понт не берешь, случаем? – вдруг просыпаются подозрения у Лузанчика. – Не верю я тебе, понял-нет?! – кричит он в истерике.