Мучные младенцы - Энн Файн

Тогда Саймон просиял. И сейчас, когда он пасовал мяч Уэйну, он вспомнил об этом и не смог сдержать улыбки. Что-то подобное обещал Господь тем людям, с которыми он без конца ссорился в Ветхом Завете… В первом классе средней школы им читали про это целый курс. Радуги, потопы, избиение младенцев, Земля обетованная… Завет, обет. То, что доктор Фелтом показался в коридоре и сказал то, что сказал, и как раз в тот момент, когда там стоял Саймон, — все это Саймон воспринял как своего рода знамение, адресованное лично ему, Саймону…

По левую руку от него материализовался мистер Фуллер.

— Что-то мы сегодня никого не замечаем, — начал он довольно дружелюбно, в то время как испуганный Саймон кое-как отбил следующий удар. — И часов не наблюдаем, да?

Лучше ничего не говорить, подумал Саймон. Иначе мистер Фуллер не упустит случая пройтись на счет его белья, развешанного вдоль поля. И мучной младенец окажется в опасности.

Саймон виновато ковырял землю бутсой и молчал. К счастью, ровно в эту минуту Фрогги Хайнз и Солипштайн столкнулись друг с другом и покатились по земле, сцепившись клубком.

Мистер Фуллер сходу вынес Саймону приговор:

— Три полных круга после тренировки, пожалуйста. И понежнее с мячом!

После чего повернулся к Фрогги и Солу, и его голос зазвучал как туманная сирена:

— Хайнз! Вытащи ногу из его уха! Хватит валяться! Дуй за мячом!

На этот раз все обошлось, и Саймон поспешил на заднюю линию от греха подальше. По крайней мере он избежал отжиманий. Да и в остальном тренировка прошла не так уж плохо, с двумя небольшими перерывами: в первый раз, когда мистер Фуллер наорал на Фраззи Вудза за то, что он помахал своей подружке Люсинде, стоявшей за оградой, и во второй, пять минут спустя, когда мистер Фуллер снова заметил Люсинду и задержал очередной розыгрыш мяча, чтобы сказать ей все, что о ней думает.

Остаться после того, как все уже ушли в раздевалку, и три раза провести мяч вокруг поля не составит большого труда. Конечно, он не сможет посмеяться вместе со всеми, когда Фрогги, подстрекаемый Уэйном, возьмет в руки свой тальк и прочтет многозначительную надпись на коробке. Но Саймон мог и так представить себе его лицо. А подробности он узнает от Уэйна. Так чего же ему никак не даются эти жалкие три круга? Почему ноги не слушаются его?

Удар… Удар… Удар… Удар…

— О чем задумался, сынок? Не лупи ты его! Обращайся с ним нежно, как с младенцем!

От этого напоминания стало только хуже. Саймон раздраженно обернулся на куст, мимо которого только что пробежал. Тот ли это куст? Где кукла? Все ли с ней в порядке? Там ли еще этот маленький кулечек, или его обнаружили мальчишки, покидая поле? А вдруг Уэйн заложил его! Там ли она, укутанная, в тепле и безопасности и безмятежно счастливая, или они все-таки добрались до нее и пинают ее сейчас в раздевалке, как футбольный мяч, радуясь еще одной удачной шутке?

От Фрогги ей достанется больше всего. Она этого не переживет.

Не в состоянии думать ни о чем другом, Саймон потерял мяч.

Над полем тут же прогремел крик мистера Фуллера:

— Думаешь, это смешно, Саймон Мартин? Я так не думаю!

Саймон чуть было снова не упустил мяч. Такого с ним никогда не бывало. Он даже не отрабатывал удар. Нужно было просто вести мяч. И все равно он не мог сосредоточиться. Как он мог заставить ноги двигаться в нужном направлении, если в голове его одна за другой сменялись жуткие картины надругательства над его мучным младенцем? Жаль, что мистер Фуллер так пристально наблюдает за ним, иначе Саймон обернулся бы и внимательно посмотрел на куклу. Она должна быть там, в безопасности, завернутая в полотенце. Но если бы он знал это наверняка, он бы сосредоточился на мяче гораздо лучше.

Опасаясь снова вызвать гнев мистера Фуллера, Саймон не обернулся. Глядя себе под ноги, он продолжал бежать, а в голове его одно за другим сменялись жуткие видения. Он представлял себе, как его младенец плавает вниз лицом в пенящейся раковине и постепенно тонет, по мере того как вода просачивается сквозь тонкую мешковину! Или как Фрогги берет фломастер и, упиваясь местью, оставляет на ее лице пару автографов: нос, гогочущий рот, два лопуха вместо ушей, а может, и того похуже! И самое жуткое: кукла, беззащитно лежит на полу раздевалки, а Джимми Холдкрофт отводит ногу, намереваясь продемонстрировать свой чудовищный, фантастический удар от ворот.

Саймон прибавил ходу. Неужели, спрашивал он себя, именно это переживают люди всякий раз, когда оставляют ребенка в коляске у дверей магазина? Неудивительно, что они так злобно пихаются и толкаются, торопясь поскорее пробраться к выходу. Неудивительно, что многие из них упорно пытаются протолкнуть свою коляску там, где она в принципе пройти не может, создавая пробки в дверях и на эскалаторах.

Он снова упустил мяч.

— Я слежу за тобой как ястреб, Саймон Мартин! Будешь продолжать в том же духе, и после третьего круга можешь приступать к отжиманиям!

Десять ярдов до угла. А потом, наконец, он повернет голову и краем глаза взглянет на куст. Теперь-то он и сам понял, что играть в футбол и в то же время следить за мучным младенцем невозможно. Нельзя делать две вещи одновременно. Он все время слышал это от взрослых. «Как можно сосредоточиться на задании, если ты постоянно смотришь в окно?» Или: «Нельзя говорить и слушать одновременно. Если ты говоришь, значит, ты не слушаешь». Они без конца твердили это по любому поводу.

И мама вечно повторяла то же самое: «Саймон, ну как можно делать уроки, когда у тебя орет радио?» Или: «Либо ты поджариваешь хлеб, либо играешь с собакой — либо одно, либо другое. Ты спалил уже четыре куска!» Она знала, что он не может делать два дела одновременно. Ничего подобного не случилось бы, согласись она присмотреть за его младенцем. Кому как не ей это знать — ведь она воспитала его совсем одна. Она же наверняка понимала, что тренировка обернется полной катастрофой. Или она забыла, как ходила в спортивный клуб играть в бадминтон и таскала его с собой? Невесело ему тогда приходилось. Он до сих пор помнил, как, раз за разом обдирая ноги об эти ужасные пластмассовые сиденья, он вставал, перевешивался через перила балкона и кричал:

— Пожалуйста, пойдем домой!

И всякий раз с корта доносился один и тот же ответ:

— Потерпи, Саймон, мы уже заканчиваем.

Он садился на место и ждал еще, как ему казалось, часов пятнадцать, умирая от скуки, а потом спрашивал:

— Можно, я пойду вперед?

— Саймон, ну пожалуйста! Осталось совсем немного.

Это последний гейм.

Может, так оно и было. Но по окончании игры мамина партнерша Сью всегда вела себя так, словно измаявшийся, неприкаянный Саймон заслуживал не больше внимания, чем комарье или дождь. Она тащила его маму в клубное кафе, чтобы «пропустить по стаканчику» — так она это называла. И если Саймон смел хоть что-нибудь возразить, то вместе с кока-колой получал выговор:

— Саймон, прошу тебя! Это была тяжелая игра, я умираю от жажды. Неужели нельзя потерпеть всего несколько минут?

Он садился за отдельный столик и с мрачным видом помешивал свой напиток соломинкой, чтобы выпустить из него газ, а его мать и Сью тараторили. «Ее муж… Мой отец… Их соседи… Его дочь…» Он в девятнадцатый раз оглядывался по сторонам. Кругом одни только взрослые. Не с кем постоять у игровых автоматов. Не с кем поболтать в сортире.

Он вис на перегородке, разделяющей их столики.

— Когда ты наконец разрешишь мне остаться дома?

— Скоро, милый. Как только ты немного подрастешь.

— Ты могла бы нанять мне няню.

— Саймон! Всего раз в неделю! Один только час! Ты же знаешь, я почти никуда не хожу. Не ной, пожалуйста!

Ему тогда было девять или десять. Ей даже не нужно было за ним присматривать. Он не мог свалиться с куста, перепачкаться в грязи, его не могли украсть или забить ногами в раздевалке…

Последний поворот! Сейчас он все увидит своими глазами! Что это там в кустах? Его ли это кукла? Разве полотенце было так же небрежно скомкано, когда он запихивал его туда? Или…

И снова мяч проскочил у него между ног и он не успел обработать его.

— Предупреждаю тебя, Мартин! Еще раз зевнешь — схлопочешь пятьдесят отжиманий!

Дело в том, что одному с этим никак не справиться. Чтобы следить за мучным младенцем, ему нужен еще один человек. Замена. Резерв. Кто-то без конкретных планов на вечер. Он слышал это довольно часто от матери, когда она не могла найти няню или когда няня была им не по карману. Было бы гораздо проще, если бы их было двое, это уж точно. Однако, как ни странно, он никогда не слышал, чтобы она пожалела, что отца нет рядом (если не считать того случая, когда она, стоя у его постели, довольно мрачно заметила: «Так. Свинка. Жаль, что твой отец не может поухаживать за тобой»).

Но Саймон скучал по нему. Нет, не лично по нему, конечно. Невозможно скучать по человеку, которого ты никогда не знал и чье лицо знакомо тебе по нечеткому снимку. Человек, по которому тосковал Саймон, был выдуман им самим. Смуглый и кудрявый, как на тех жалких фотографиях, которые он нашел в комоде. С прекрасным певческим голосом — об этом вспоминала даже бабушка: «Восхитительный тенор. Когда он пел, даже стропила звенели». А Саймон придумал ему голубые глаза с морщинками вокруг, улыбку и сильные руки, ловко подкидывавшие и ловившие его. В детстве Саймон провел много часов, готовясь к возвращению отца. Однажды он надумает вернуться. Он просто придет, без предупреждения, и они с мамой попробуют начать сначала. И на этот раз у них все получится. Он захочет остаться. Каждый день, когда Саймон брел домой по Уилберфорс-роуд, возвращаясь из своей первой школы, он давал волю фантазии. Отец будет стоять у калитки, раскрыв объятия. Он крикнет, чтобы Саймон поторопился. А Саймон побежит так, что булыжники задрожат под его ногами, и наконец минует последний дом и кинется в эти сильные руки.