Мегрэ и одинокий человек - Жорж Сименон

— В последнее время вы ничего не заметили?

— Нет. А мама вам ничего не сказала?

— Я вытянул из нее только несколько односложных ответов. Как вы думаете, ей есть что сказать?

— Не знаю. Я никогда ее не спрашивала, но мне кажется, что она всегда что-то от меня скрывала.

— Теперь вы уже не маленькая девочка и я могу вас спросить, не слышали ли вы, чтобы у вашего отца была любовница…

Она покраснела:

— Странно. Я об этом тоже думала… Но, учитывая, какую жизнь он вел, это кажется невероятным. Он никогда не бросил бы нас ради другой женщины или же сделал бы это открыто…

— У него были друзья?

— Я про таковых не знаю. К нам в дом никогда никто не ходил. Он был не из тех мужчин, что по вечерам играют в карты в соседнем кафе.

— Ваша мать и отец не ссорились?

— Я никогда не видела, чтобы они ссорились.

— У вас нет никаких соображений насчет причины, по которой он стал клошаром?

— Ни малейшего. И до вчерашнего дня ни за что бы в это не поверила.

— Он был католик?

— Нет. Он не исповедовал вообще никакой религии и меня к ней не приучил. Хотя атеистом он тоже не был.

Он был равнодушен к этой теме, вот и все.

— Вы тоже?

— Да.

— А ваша мать?

— В юности она была набожна, но к моменту замужества уже нет. Как бы то ни было, они венчались в церкви, очевидно, это была дань традиции…

— Вы часто навещаете мать?

— Нет. Это она приходит ко мне почти каждое воскресенье, чтобы повидать внуков.

— Она приносит им сладости?

— Это не в ее стиле.

— Играет с ними?

— Нет. Напряженно сидит на стуле, потому что никогда не соглашается сесть в кресло, и смотрит, как они играют. Иногда мы с мужем пользуемся этим, чтобы сходить в кино…

— Благодарю вас. Вам больше нечего мне сказать?

— Нет. Я не хотела бы встречаться с журналистами и фотографами…

— Я сделаю все возможное, но, когда ваша мать поедет опознавать тело, трудно будет помешать газетам написать об этом…

— Все-таки постарайтесь, ладно? — И, когда он уже взялся за дверную ручку, добавила: — Можно его увидеть?

— Да…

— Мне бы этого очень хотелось.

В отличие от матери она не очерствела душой. Очевидно, была из тех дочерей, что обожают своих отцов.

Глава 3

В половине третьего Мегрэ постучал в дверь кабинета следователя. В длинном коридоре на скамейках сидели, ожидая вызова, люди, некоторые между двумя конвоирами, кое-кто в наручниках. Царила монастырская тишина.

— Входите…

Кабинет следователя Кассюра находился в еще не перестроенной части здания, и у каждого, кто входил сюда, создавалось впечатление, что он попал в один из романов Бальзака. Письменный стол, покрашенный, как в старых школах, черным, был обшарпанным, папки с делами лежали стопками даже на полу в углу. Несмотря на то что секретарь не носил нарукавников, он тоже выглядел пришельцем из прошлого века.

— Садитесь, Мегрэ…

Кассюру было не более тридцати, и в прежние времена было бы немыслимо, чтобы он в таком возрасте получил пост в Париже.

Обычно Мегрэ настороженно относился к молодым следователям, напичканным преподанной им в университетах теорией, которую они горели желанием реализовать на практике. Внешне Кассюр был на них похож — высокий, стройный и гибкий, всегда безукоризненно одетый, все еще чем-то напоминавший школьника.

— Полагаю, вы просили меня принять вас потому, что у вас есть новости…

— Да, я хотел ознакомить вас с материалами расследования…

— Обычно полиция оттягивает контакт со мной до последнего момента, если, конечно, им не понадобится ордер на арест… — Он улыбался с какой-то ноткой ностальгии. — У вас, Мегрэ, репутация полицейского, который повсюду ходит сам, выезжает на место происшествия, расспрашивает консьержек в их комнатках, ремесленников в мастерских, домохозяек на кухнях или в столовых…

— Это верно.

— Нам это непозволительно. Традиция вынуждает нас сидеть в кабинете, если только не требуется выезд оперативно-следственной группы на место происшествия, но тогда мы теряемся среди прочих специалистов, так что это превращается в простую формальность. Из газет я узнал, что фамилия вашего клошара Вивьен и что когда-то он был краснодеревщиком…

— Совершенно верно.

— У вас есть догадки относительно причины, по которой он покинул семью, мастерскую и стал клошаром?

— Я разговаривал с его женой и дочерью. Ни та ни другая не смогли ответить на этот вопрос. Мне известен подобный случай: в Лондоне один известный банкир исчез точно таким же образом.

— И когда он исчез?

— В сорок пятом.

— Любовница, вторая семья?

— До сих пор это выяснить не удалось. Мои люди прочесывают квартал. Поиски осложняет то, что обращаться мы можем только к немолодым людям. Сегодня утром я допросил многих ремесленников, торговцев и мелких рантье из того района. Безрезультатно. Это было в бистро, где Вивьен каждое утро пил кофе. Его помнят, но ничего о нем не знают, поскольку он ни с кем не сближался…

— Странно, что двадцать лет спустя кто-то вдруг решил его убить…

— Потому-то я и копаюсь в его прошлом. Если отбросить версию о маньяке или психопате, решившем застрелить первого попавшегося клошара, но это маловероятно…

— Что собой представляет его жена?

— Неприятная особа. Правда, у нее была тяжелая жизнь. Однажды утром она осталась одна, с восьмилетней дочерью, без средств к существованию. К счастью, она умела шить. Начала обшивать соседок, потом немного расширила клиентуру…

— Она не переехала?

— Нет. Живет в том же самом доме на улице Коленкур, в котором жила с мужем. Только сменила этаж — перебралась в квартиру поменьше и подешевле. Женщина без возраста и смысла в жизни. Взгляд уставлен в одну точку, глаза выцветшие, какие бывают у людей, которые много страдали…

— Ей ничего не известно об уходе мужа?

— Я сумел из нее вытянуть всего несколько слов.

Если она что-либо знает, то оставит при себе, ни за что не изменит решение…

— А дочь?

— Ей сейчас двадцать восемь. Замужем за заведующим отделом в «Бон-Марше». Она чуть разговорчивее, чем мать, держится настороженно. У нее двое детей — девочка шести лет и мальчик четырех.

— Отношения с матерью у нее хорошие?

— Более или менее. Они видятся почти каждое воскресенье из-за детей, но, думаю, особо теплых чувств между ними нет. Одетт, это дочь, боготворила отца и до сих пор ревниво сохраняет его культ. Думаю, сегодня днем или завтра утром они пойдут в Институт судебной медицины на опознание тела…

— Вместе?

— Меня бы это удивило. Они пойдут порознь. Я сказал и той и другой, что они могут заняться похоронами.

Обе очень боятся журналистов и фотографов… Если вы со мной согласны, я все устрою так, чтобы не предавать огласке этот аспект дела…

— Разумеется. Я понимаю этих женщин. У вас до сих пор нет никаких соображений насчет того, кто мог совершить это убийство?

— До сих пор не появилось никакого следа. Думаю, что такого одинокого человека мне не доводилось встречать за все время работы в полиции. Он не только жил один в заброшенном доме, где нет воды и электричества, но и неизвестно чем занимался.

— Что говорит медэксперт? Вивьен был здоров?

— Великолепное здоровье. Выглядел он лет на шестьдесят пять, но по документам ему было всего пятьдесят пять, и все его внутренние органы в отличном состоянии…

— Благодарю вас, что держите меня в курсе. Если я правильно понимаю, существует вероятность, что расследование затянется…

— Если не произойдет счастливый случай, не сработает фактор везения… Например, если бы мадам Вивьен нарушила свое молчание, думаю, мы многое бы узнали.

Мегрэ вернулся к себе в кабинет и попросил соединить его с Институтом судебной медицины.

— Алло!.. Не могли бы вы мне сказать, приходила ли некая мадам Вивьен опознать тело своего мужа?

— Она ушла с полчаса назад.

— Нет никаких сомнений, что это он?

— Она его сразу узнала.

— Плакала?

— Нет. Немного постояла неподвижно, глядя на него. Спросила меня, когда сможет заняться организацией похорон, я посоветовал ей обратиться к вам. Доктору Лагодинеку тело больше не нужно. Он вытянул из него все, что мог.

— Благодарю вас. Очевидно, сегодня к вам зайдет также и молодая женщина. Это дочь…

— Я буду в ее распоряжении…

Мегрэ открыл дверь в кабинет инспекторов и окликнул Торранса.

— Ничего нового?

— Как вы и велели, шесть человек обходят район улиц Лепик и Коленкур, опрашивая посетителей баров и кафе, а также простых прохожих пожилого возраста, которые могли знать Вивьена до его исчезновения…

Не было никаких доказательств, что он стал клошаром на следующий же день после ухода из дома и мастерской. Он вполне мог переехать в другой квартал или даже прожить несколько лет в провинции.