Дориан: имитация - Уилл Серф

— Дориан, прошу вас, — да, денег, чтобы платить мне, все равно не нашлось бы, но я в них и не нуждаюсь.

— И чем же вы занимаетесь?

— О, то одним, то другим, веду в компьютере списки клиентов, жертвователей и так далее. Немного вожусь кое с кем из постояльцев… некоторые занимаются искусством и я доставляю им нужные материалы.

— Вы собираетесь сделать на этом карьеру? — в голосе Холла проступило неверие. — На работе в социальной сфере?

— Не знаю — да нет, не думаю.

— Разумеется, такие люди необходимы, но я никогда не счел бы вас одним из них…

— То есть, вы хотите сказать, — вклинился в разговор Уоттон, — что, если человек чрезмерно сочувствует горестям людским, то и сам обращается в одну из них.

— П-простите? — пролепетал Холл.

То, что член парламента был ошарашен, Дориана не удивило, куда сильнее поразило его не вмешательство, но самый облик Уоттона. Тот чувствовал себя совершенно как рыба в воде — теплый румянец на лице, волосы опрятно уложены, манжеты поддернуты. Он был словно хамелеоном, принимающим защитную окраску респектабельности, всего лишь столкнувшись с нею лицом к лицу. «Говоря напрямик, — продолжал Уоттон, — я пытаюсь удержать Дориана от этой игры в человека из народа. Лицемерие не идет его натуре.»

— Вы считаете… — Холл оставил пробел, моливший, чтобы в него подставили имя.

— Уоттон.

— …мистер Уоттон, что заниматься любой филантропией можно лишь напоказ? Конечно, если выискивать в ней игру, взирать на нее циническим оком, она и становится только «игрой».

— Я уверен, мистер Холл, вы согласитесь с тем, что и честнейший из социалистов не возропщет, став немного беднее — лишь бы никто другой не стал богаче.

— Вы полагаете, среди молодых людей, учинивших на прошлой неделе беспорядки, имелись такие вот честные социалисты?

— Вполне вероятно, однако точно я знаю лишь, что среди них имелись manqué[13] балетные танцоры — изумительные, гибкие черные юноши. Я видел в новостях, как они разбивали, высоко и очень изящно вскидывая ноги, витрины обувных магазинов и затем, набрав охапки столь необходимых им для учебы туфель, удалялись, en faisant des pointes[14], по обломкам, — Уоттон прервался, к ним подошла худощавая, нервная женщина. За тридцать, рано поседевшая, в свободных брюках и хламиде, пошитой, казалось, из тонкой мешочной ткани.

— Здравствуйте, Джейн, — сказал он.

— Извините, — слетело с ее растрескавшихся губ; глаз она не подняла.

Она извинялась не просто за то, что помешала беседе, — она извинялась за все. За колониализм, расизм и дискриминацию женщин; за избиения в Армитсаре, Шарпвилле и Лондондерри; за насаждение сифилиса в Европе, опиума в Китае и алкоголизма в туземных племенах; за маленьких принцев в Тауэре[15] и за сам Тауэр. Эта женщина явно видела в мешковине de rigueur[16]. Холл же увидел в этой женщине возможность сбежать, в каковую и вцепился обеими руками. «Все в порядке, Джейн — нам с вами необходимо поговорить. Уверен, эти молодые люди не станут возражать» — и он шустро повлек ее в сторону.

Дориан остался с Уоттоном, затараторившим: «Господи, он просто ужасен, серийный реалист — и наихудшего толка». Уоттон извлек капсулу, развинтил ее, нюхнул и вручил Дориану.

Дориан тоже нюхнул, а затем спросил:

— Кто она?

— Герцогиня? Нет, титулом она не пользуется, это женщина со странностями. Свое тряпье она сама же и соткала в какой-то забытой богом глинобитной дыре в Уттар Прадеш. У нее в Нарборо изящнейший в мире палладианский дворец, она же норовит отправить его — вместе с прочим пугающим богатством мужа — в пустоту.

— В пустоту?

— В Нирвану, что означает «вне иллюзий, нижний слой». Разумеется, верно, что у женщины наилучшего сорта голова неизменно пуста, отчего она охотно жертвует ею, однако безвкусность Джейн это нечто иное; она неподдельно затерялась в тургеневской белой пустыне, единственной альтернативе, какую буддизм предлагает взамен черной пустыни вечных мук христианства или материалистического исчезновения. И ее дом, — который мог бы стать очень большим приютом для великого множества молодых людей, следует сейчас тем же путем.

— Но она счастлива?

— Счастлива? Мой дорогой Дориан, она вне себя от злости. Будда ведь — святой покровитель и пассивных, и агрессивных.

— Она часто бывает в обществе?

— Разумеется, она же, мать ее, герцогиня. Никакая эксцентричность не способна оторвать ее от ей подобных. Аристократические сопляки вместе нюхают клей, аристократические буддисты вместе медитируют. В следующем месяце она непременно будет в Аббатстве, заодно со всеми прочими. И, верно, напялит особую, предназначенную для королевского венчания власяницу.

— Ненавижу эту собачью конуру, — Уоттон внезапно сменил галс.

— Вот это, — он сделал вид, будто собирается выплюнуть белое вино, которое они себе раздобыли, — декокт из желчи, изливаемой печенью состоящих в Коммунистической партии ипохондрических лоточников Лиона. А эти люди, — он обвел рукой дебютанток, педерастов, костюмы, — не способны толком использовать даже собственные дома, не говоря уж о том, чтобы дать приют кому бы то ни было еще. И особенно донимает меня вон тот мудак, — и верно, некий натужный тип с торчащими в стороны, точно шипы, волосами и в оправленных проволокой очках таращился на Уоттона. — Хочу на волю!

Он развернулся на каблуках и устремился к далеким двойным дверям.

Дориан остался стоять на месте, и натужный — он был добровольным координатором проекта, — присоединился к нему.

— Кто это? — выпалил он в удаляющуюся спину Уоттона. Сам координатор носил бесклассовое имя Джон.

- ‘Енри Уоттон, — ухмыльнулся Дориан, презирая себя за автоматическое переключение на издевательский кокни. — ‘н сынуля Филис.

— А вы с ним зачем связались?

— Он друг моего друга.

— Вид у него ни хрена не порядочный, — Джон взглянул Дориану в глаза. — На героинщика смахивает, хоть и щеголь.

— И гомик, — вы забыли сказать «гомик».

— Что?! — услышанное взяло Джона врасплох, однако Дориан уже удалился.

Тем временем, Уоттон столкнулся у выхода с Фертиком, приятелем давним и закадычным. Фертик вглядывался в Дориана. «Он изумительно красив, единственный живой цветок на этой плантации подделок». Сам Фертик росточком не вышел, а морщинистый лобик его покрывали печеночные звездочки. На голове Фертика сидел несомненный парик.

— Да, верно, — Уоттон принял застенчивый тон, — и я собираюсь пронзать его, как бабочку, пока он не завизжит, как свинья.

— Ничего у вас не получится, — снисходительно хихикнул Фертик. — Весь этот героин, кокаин, алкоголь, никотин и марихуана сделали ваш пенис маленьким и совершенно обмякшим.

— Я вам так скажу, Фергюс, — серьезно отозвался Уоттон, — я бы отказался от наркотиков навсегда, если бы не боязнь, что другие станут принимать их без меня.

Мимо проследовал официант, и Фертик, прежде чем ответить, снял с подноса бокал «Перье». «Никто и не предлагает, вам хоть на минуту перестать прожигать вашу жизнь, Генри. Это все равно, что МВФ призывать к порядку — пустая трата времени. Как Бэз?»

— Я не против того, чтобы отправлять в отставку любого любовника — лишь бы он ее принимал.

— Вы без нужды жестоки.

— А вы без надежды стары.

— А он, — Фертик решил проигнорировать оскорбление, предпочтя взамен строить глазки уже подходившему к ним Дориану, — он бесконечно красив. И кое-кого мне напоминает… говорить-то он умеет?

— Какая разница? Дориан, это Фергюс; Фергюс, это Дориан. Вот и все, что обоим вам покамест следует знать. Остальное узнаете, когда оно станет тошнотворным. Пока. — И Уоттон шагнул к дверям, явно ожидая, что Дориан последует за ним. Дориан — со слабым «Извините», обращенным к Фертику, — подчинился.

На улице он, чувствовавший себя одуревшим от наркотиков и странно, непонятно возвеличенным окружением офисных громад, обнаружил вскоре, что застрял с Уоттоном перед витриной портного. Оба разглядывали модель джентльмена, образцового во всех отношениях, вот разве что безголового. «Кто этот Фергюс?» — спросил Дориан за неимением иной мысли, какую можно было б облечь в слова.

— Фертик безмерно богат, — одолжил его ответом Уоттон, — торговля земельной собственностью. Он также безмерно гомосексуален; при нем живут его личные катамиты. Не лишен класса — отцом ему приходился лорд Роукби. Ну и, без малого психопатичен, — однажды, катаясь на лыжах, он убил человека, подстроив несчастный, якобы, случай. Затея, как вы, не сомневаюсь, понимаете не из самых простых.

И с этими словами Уоттон, взяв своего сонного, одурманенного послушника за руку, повел его к «Ягу». Настала пора отвезти Дориана Грея куда-нибудь еще для наставлений более интимных и потаенных.