Мой друг Тина Бабе - Эрвин Штритматтер

Должен признаться, я тоже не был абсолютно уверен, что братец Разунке в один прекрасный день не вернется сюда с целой ватагой штурмовиков, ведь где-то же он состоит фюрером, в каком-нибудь поганом «Золотом фазане» или как там они еще назывались, эти отряды, которые в то время маршировали повсюду.

Дамы за колючей проволокой чувствовали себя в безопасности, хотя что́ она могла бы обезопасить, вздумай братец Разунке и впрямь нагрянуть со своей оравой.

Фрау Элинор утром, днем и вечером играла бетховенскую «Ярость из-за потерянного гроша», изливая в этой игре свою ярость на пропащего брата.

Фрау Герма, сидя у окна в лубяном домике, рисовала, если не ошибаюсь, «Крепостные сооружения». Это, должно быть, приносило ей некоторое удовлетворение.

Завирушка была недовольна моим поведением во время вечерних событий. Я ведь водил ее на всевозможные «хорошие фильмы». Таким образом в ее воображении скопилось множество образцов героя, и потому она ждала от меня, что я вырву пистолет у непрошеного гостя. После этого, как она считала, должна была произойти схватка между нами. Она давала мне это понять, Завирушка.

— Я думаю, ты бы не стал драться, даже если бы кто-то захотел меня у тебя отнять, — сказала она.

Да, она это сказала, и это был момент, когда в ней на смену воркующему ребенку, лесной завирушке, явилась обыкновенная ведьма.

— А если бы этот подонок меня пристрелил? — поинтересовался я.

Завирушка уверяла, что тогда она бы долго-долго меня оплакивала, и это опять было очень по-детски.

Нет, благодарю покорно. Я не настолько честолюбив, чтобы помереть ради девичьих слез.

Так или иначе, но с этого дня наш голубиный роман поостыл. Застрелить себя я дал бы только ради женщины вроде Тины Бабе, да и то будь она помоложе.

Я уже в третий раз ехал с нею, и мы все еще, даже тихонько, не заговаривали друг с другом. Мы довольствовались флюидами, токами, возникавшими то тут, то там, так, во всяком случае, мне верилось.

Иногда я рассматривал ее в зеркальце. Мало-помалу я научился уверенно держать руль.

Фрау Бабе сидела сзади и шевелила губами, иногда она недовольно качала головой и снова с упоением погружалась в себя до следующего взрыва недовольства. Конечно же, фрау Бабе сочиняла, нимало не стесняясь моим присутствием, и ее ничуть не задевало то, что я дышу с ней в машине одним воздухом. Мое присутствие не мешало ей воспарять в те священные выси, где хранятся стихи, сложенные наподобие рулонов шелка на складе магазина дамских тканей.

Что, собственно, написала фрау Бабе? Яна и Пепи утверждали, что роман о Гёте. Я спросил о нем в книжном магазине, и мне ответили, что он распродан. Она своим поэтическим даром восславила родину, взрастившую ее. Нет пророка в своем отечестве, это я и раньше слышал, но фрау Тина Бабе, безусловно, могла заставить и этот закон потерять силу.

Впрочем, я был очень рад, что не смог купить книгу фрау Бабе. Я ведь спросил о ней просто так, денег у меня не было. Завирушка заботилась о том, чтобы мое месячное жалованье не залеживалось у меня в бумажнике, и три последние марки я тоже отдал ей на кино.

Я попытался раздобыть книгу фрау Бабе другим каким-нибудь путем и скрепя сердце попросил фрау Герму дать мне ее почитать. Но у фрау Гермы этой книги не было, и она отослала меня к фрау Элинор. Фрау Элинор объяснила, что эта книга с сердечной дарственной надписью кочует от одной ее ученицы к другой, и в данный момент она не знает, у кого из них книга находится. Затем она сказала, что книга фрау Бабе имеет свои трудности, истинную радость от чтения этой книги можно получить, только всесторонне зная Гёте. Вот этого-то как раз и недостает ей и ее сестре Герме, а потому они все откладывают чтение книги фрау Бабе.

С Гёте у меня уже имелся некоторый опыт. Когда мне было девять лет, деревенский учитель, видевший во мне вундеркинда, велел мне читать «Поэзию и правду» и перед всем классом рассказывать содержание. Я с мучениями продрался через два тома, при этом я частенько рыдал, а мама утешала меня, говоря, что ей в школе приходилось еще труднее, ее заставляли читать Ветхий завет.

Кончились мои гётевские чтения на том, что я рассказал своим одноклассникам кое-что о мальчике по имени Вольфганг, который вместе со своей сестрой расколошматил фарфоровую посуду просто так, из озорства. Но в результате мои одноклассники решили, что юный Гёте был какой-то псих.

Позднее, когда я учился уже в пятом классе деревенской школы, нас терзали «Германом и Доротеей». Мы трижды читали этот отечественный эпос и трижды его анализировали. Этими анализами, этим умерщвлением литературы до сих пор, как я слышал, занимаются в школах с поистине прусским рвением, и я вынужден серьезно задаться вопросом, в чем же состоит прогресс нашей педагогической науки?

Однако замечание фрау Элинор выгодно подчеркнуло мою жажду просвещения. Я вознамерился как можно скорее опередить своих хозяек в знании Гёте и тем самым срочно добиться возможности прочесть роман Тины Бабе.

Между тем «Буковый двор» и его хозяйки странным образом угодили в «поток времени», и поток этот был национал-социалистским.

На полях между городом и деревушкой Блёвитц построили казармы. Ни одного прусского города без казарм, и вот уже и Тюрингия стала прусской, она перестала быть зеленым сердцем Германии.

В скором времени гроттенштадтские казармы были открыты. В местной газете напечатали призыв к гражданам округи жертвовать предметы искусства и просто красивые вещи на украшение офицерских комнат и столовых.

К моему изумлению, это подействовало даже на фрау Герму. Она стала писать портрет Гитлера.

Видела ли она когда-нибудь этого темного арийца? Не думаю. Она писала портрет по почтовым открыткам и фотографиям.

Отношения между нами, дамами Разунке и мною, стали теперь более доверительными. Они мне больше стали доверять или я им, это точно не установлено. Но теперь в машине то и дело возникали даже политические разговоры.

Дамы дали мне понять, что вынуждены были покинуть свой родной город Ригу потому, что им не нравилась водворившаяся там диктатура.

— А теперь? — спросил я. — Что теперь?

Возможно, что с моей стороны это было несколько нахально, недостаточно воспитанно для моих дам. Я не получил ответа, но я уже привык, что у нас между вопросом и ответом часто пролегает не менее километра. И в данном случае я получил ответ от фрау Элинор, километра эдак через три:

— Посмотрим, — сказала она, — если господин Гитлеррр нас не тронет…

Фрау Герма молчала. Ее господин Гитлер уже тронул… но фрау Элинор, по-видимому, забыла об этом, счастливая оттого, что вновь вернулась к своей музыкально-просветительской миссии. И я теперь тоже умолк, потому что иначе мне пришлось бы говорить о себе, а мне казалось неуместным говорить с дамами о том, какие у меня счеты с Гитлером или его людьми.

Но одно все же выяснилось из этого многокилометрового разговора: дамы ненавидят все прусское и все военное. Уже одно это было мне симпатично.

Их отвращение к военной форме после случая с пропащим братцем, казалось, еще более возросло. И потому я всякий раз удивлялся, когда Яна рассказывала на кухне, что фрау Герма пишет портрет Гитлера. Интересно, она и диктатора писала в трансе? Я на ничего по этому поводу сказать не могла.

Настала осень. Непогожие дни и листопад, даже в Тюрингии с ее мягким климатом деревья оголились, туманные утра и звездные ночи, раскаленные осколки звезд летели сквозь черноту Вселенной. Я странствовал по миру Гёте. «Фауст», «Фауст», сколько же я с ним возился, особенно со второй частью. Выяснилось, что я очень мало знаю о старой классике, и мне пришлось многое наверстывать, и все это ради того, чтобы когда-нибудь с пользой для себя прочитать роман фрау Тины Бабе.

Фрау Герма закончила портрет Гитлера. Только Яна видела его раз или два.

— Глаза страшнючие, — сказала она, — совсем как у патера Задани, когда он ставил нас на колени на горох.

В городе в витринах подходящих для этого магазинов были выставлены пожертвованные на украшение казарм произведения искусства. Некоторые из них ясно показывали, насколько глубоко их создатель или создательница прониклись идеями национал-социализма.

Там была диванная подушка с вышитой на ней свастикой, вышитые или выпиленные лобзиком орлы, мюнхенская пивная, склеенная из спичечных коробков, и снова орлы, из стали и дерева, из жести и картона. Один учитель рисования исписал оконную занавеску сногсшибательными народными изречениями.

Все доселе неизвестные живописцы и скульпторы округи ухватились за возможность выбраться из безвестности на волне пожертвований.

Была там картина одного партайгеноссе, который носил значок академика живописи. Картина, пожертвованная им для оформления казарм, называлась «Нация на марше». На ней были изображены войска, в табачно-коричневых и похоронно-черных мундирах, все до единого солдата смотрят вперед, и только вперед, и маршируют, маршируют, налево, разумеется. Слева враг.