Серебряное озеро - Август Стриндберг

Три часа спустя, осмотрев флот и верфи, царь и Ян Схеерборк сидели в матросском кабачке. Экипаж стоял у дверей, заякоренный за соломенную крышу.

Водка на столе, трубки дымят. Говорили друзья о делах серьезных; царь сделал шесть визитов, один очень важный — в Военную коллегию, откуда вышел к ожидающему шкиперу в большой ажитации. Но, обладая необычайной способностью стряхивать с себя неприятности и менять настроения, он был теперь лучезарно весел.

— Спрашиваешь, где я беру жителей для моего города? Так вот, первым делом я привез сюда пятьдесят тысяч работников, это была основа; потом приказал всем чиновным людям, священникам и значительным помещикам поставить здесь по дому — хотят они жить здесь, нет ли! И ныне у меня в городе сто тысяч!.. Знаю, людишки судачат, что я-де строю города, а сам в них не живу. Так я и строю не для себя, а для россиян. Москву ненавижу, там разит татарином, предпочитаю жить в деревне, и это никого не касается… Пей, старина, у нас целый день впереди, до пяти часов, но к тому времени мне надобно отрезветь!

Старик пил с оглядкой и не знал толком, как ему вести себя в столь великородной компании, хоть и изрядно напоминающей матросскую.

— Расскажи-ка, что про нас говорят в народе, ты, поди, целую кучу этаких историй припас, а, Ян?

— Слыхал кой-чего, оно конечно, только негоже это…

— Ладно, тогда я сам расскажу. Про циркуль и сыр знаешь? — спросил Петр. — Нет? Ну, слушай: царь до того прижимист, что всегда носит в кармане готовальню. Обмеряет циркулем кусок сыру, не убыло ли с последней трапезы. Хороша побаска, а?.. Или вот такая: есть у царя питейный клуб. Как-то раз отмечали они какой-то праздник, и гостей на трое суток заперли — пусть, мол, бражничают. У каждого за спиною стояла лавка, а подле оной — две полубочки, в одной снедь на три дня, в другой пусто, она предназначалась для сокровенных дел, ну, ты понимаешь…

— Ох, страсть-то какая…

— Этак вот веселятся в Петербурге… Ты не слыхал, что я еще и зубы деру? Во дворце у меня якобы целый мешок зубов стоит, а помимо того, я-де в лазарете оперирую; намедни будто столкнул я в воду женщину, страдающую водобоязнью, а она взяла да и померла.

— И народ в это верит?

— Еще как верит, черт побери! Остолопы они, видишь ли, но я им ослиные-то уши окорочу, языки прижгу…

Глаза у царя засверкали, и было совершенно ясно, о чем он думал. Однако ж при всей бесхитростности у него вроде как имелись запоры, и даже под куражом он больших своих секретов не разглашал, разве только маленькие.

Вошел адъютант, что-то шепнул царю.

— Ровно в пять! — громко ответил Петр. — Шестьдесят гренадеров, с боевыми патронами, при ножах! Ступай!.. Так вот, Ян, — продолжал он, совершив в мыслях очередной скачок, — я куплю твои ткацкие станки, только больше пятидесяти рублей за штуку не дам.

— Шестьдесят, шестьдесят…

— Ах ты, голландец чертов, сквалыга, коли я даю полсотни, так для тебя это честь… да-да, честь!

С опозданием закипала ярость, связанная с сообщением адъютанта, а вовсе не с ткацкими станками, но так или иначе горшок кипел, и крышку надобно снять.

— Вам, бакалейщикам поганым, лишь бы народ обдирать, лишь бы обдирать! Но ваше время кончилось! Пришла пора англичан! А они не вам чета!

Шкипер Ян нахмурился, и это еще сильнее раздразнило царя, однако он не мог сердиться на старого друга, хотел найти удовольствие в его обществе и оттого переменил тему.

— Кабатчик! — крикнул он. — Шампанского!

Кабатчик тотчас прибежал, бухнулся на колени и запросил пощады, оттого что не было у него в запасе этого дорогого вина.

Пустячное словечко «запас» могло бы прозвучать и иронически, и дерзко, но не сейчас. И все-таки оказалось кстати, можно пустить в ход палку.

— Так у тебя, мазурик, и запасы в погребе есть?! По-твоему, матросскому кабатчику дозволительно держать запасы водки?..

И палка пошла в ход. А когда голландец отвернулся с неодобрительной миной, царь дал волю гневу. Иначе он не мог — то ли по причине особого недуга, то ли из-за природного нрава — и выхватил из ножен саблю. Точно обезумев, крушил бутылки на стойке, рубил ножки столам и стульям, потом сложил из обломков костер и вознамерился сжечь кабатчика живьем.

Тут отворилась дверь, на пороге появилась женщина с маленьким ребенком на руках. Увидев отца, который, вытянув шею, лежал на полу, малыш расплакался. Царь мгновенно замер, утих, подошел к женщине и поздоровался:

— Успокойся, мать, ничего худого с тобой не станется! Мы просто в матросов играем! — Он обернулся к кабатчику: — Счет пошлешь князю Меншикову, он заплатит… но не вздумай надуть меня, не то… На сей раз я тебя прощаю!.. Нам пора, Ян! Поднимай якорь, отдавай концы!

Засим они поехали в город, царь заходил в разные дома, снова выходил — и так настал полдень.

Экипаж остановился возле меншиковского дворца, и царь, не вылезая, спросил:

— Обед готов?

— Готов обед, готов! — ответил один из лакеев.

— Подать на две персоны! Князь дома ли?

— Князь в отъезде.

— Ну и ладно. Стало быть, на две персоны!

Вот таким манером царь забирался в гости к своим друзьям — были они дома, нет ли; по рассказам, однажды он этак ездил по гостям да силком возил с собою еще человек двести из своей знаменитой компании.

После роскошного обеда царь прошел в одну из приемных и прилег вздремнуть. Шкипер уснул прямо за столом.

Но у изголовья царь положил часы, а проснуться он мог в любую минуту, когда захочет.

Проснувшись, царь Петр вышел в столовую залу и нашел Яна Схеерборка по-прежнему спящим за столом.

— Несите его прочь! — приказал царь.

— Он здесь более не останется? — спросил камердинер, княжеский любимец.

— Нет, он мне наскучил, с людьми не след встречаться более одного раза в жизни. Отнесите его к водокачке, а как отрезвеет, свезите на судно. — И с презрением во взгляде добавил: — Старая ты скотина!

Он тронул саблю — в порядке ли? — и вышел вон.

После сна Петр вновь стал прежним императором, величественным, непреклонным, полным достоинства, и к Береговой линии направился серьезно, решительно, как в военный поход.

Отыскав четырнадцатый нумер, он без церемоний вошел, уверенный, что полсотни его людей уже здесь. Справа в нижнем этаже все окна во двор были распахнуты настежь, и он увидел заговорщиков: они сидели за длинным столом и пили вино. Он шагнул в комнату и тотчас ощутил укол в сердце: сколько же здесь его друзей!

— Здорово живете, други мои! — бодро сказал царь.

Все как один встали, некоторые переглянулись, некоторые нахмурились.

— Не выпить ли нам по чарочке, ребятушки?

И Петр уселся на стул. При этом он бросил взгляд на стенные часы — они показывали только половину пятого.

«Полчаса!» — подумал он, а секунду спустя осушил большую чарку и затянул широко известную солдатскую песню, в такт бухая чаркой по столу.

Песня была заманчивая, ее они пели после победы под Полтавой, под нее маршировали в строю, она будила память о лучших, счастливых временах, и все подхватили ее.

Сила личности царя Петра, его при желании обворожительно-любезные манеры — все это поневоле снискало ему благорасположение собравшихся. И вот уже одна песня сменяет другую, избавляя их от тягостной неловкости. Ведь это был единственный способ уйти от разговоров.

Меж песнями царь нет-нет да и произносил тост, пил здравие старых друзей, вспоминал в кратких словах сделанное сообща. Он не смел взглянуть на часы, чтобы не выдать себя, но эти полчаса в вертепе разбойников тянулись бесконечно.

Порою он замечал, как они переглядывались, и тогда бросал шутливое словцо, обрывая эту нить. Он играл своею жизнью, и играл хорошо, ибо смущал их своею бодростью и простодушием, и они терялись в догадках, известно ли царю что-нибудь или нет, а это было ему на руку.

Наконец со двора донесся лязг оружия, и царь одним прыжком выскочил в окно.

— Перебить всех! — таков был единственный приказ, и началась кровавая резня.

Сам Петр стоял возле окна и, едва только кто-нибудь из заговорщиков выпрыгивал наружу, саблею сносил ему голову.

— Живых не осталось! — крикнул он, когда все было кончено, и отправился своею дорогой, в Петропавловскую крепость.

Комендант вышел навстречу, и Петр велел отвести его к царевичу Алексею, своему единственному первородному сыну, на которого возлагал такие надежды, видя в нем будущее России.

С ключом в руке он остановился у камеры, осенил себя крестным знамением и вполголоса произнес:

— Боже бессмертный, Владыко воинств небесных, Господь Саваоф, что вложил меч в руки правителей, дабы они правили и защищали, награждали и карали, просвети скудный разум раба Твоего, чтобы действовал он по законам Твоим!.. Ты потребовал от Авраама сына его, и Авраам повиновался; Ты распял единственного сына Твоего ради спасения человеков; прими жертву мою, Боже гневный, коли она потребна Тебе!.. Однако не моя воля, а Твоя да будет, и да минует меня чаша сия по воле Твоей! Аминь, во имя Иисуса Христа, аминь!