Фантомная боль - Арнон Грюнберг

Я знаю людей, которые в цепочке случайностей упрямо пытаются усмотреть волю провидения. Мне это никогда не удавалось. Мир скорее напоминал мне психологический опыт, в котором, ради чистоты эксперимента, подопытным кроликам не сообщается, что они подопытные кролики. Что будет, если мы пошлем этой девушке рак? Как отреагирует Мельман, если мы устроим ему встречу с Пустой Бочкой? Хотел бы я однажды попасть в кабинку к тем, кто за нами наблюдает, к тем, кто проставляет крестики против длинного списка наших обычаев и привычек. Но возможно, что в этой кабинке никого и нет и мы играем роли перед кинокамерой, в которую не вставлена пленка.

Я шел в кофейню, где завтракаю каждое утро, и размышлял о том, что и моя жена тоже порой проводит письменные опросы своих пациентов. И еще я почему-то подумал о ремне из крокодиловой кожи, который я почти собрался купить, но меня отпугнула цена. Продавщица неутомимо пыталась убедить меня в бессмертии крокодиловой кожи.

— Да этот ремень вас переживет, — сказала она.

Ее аргумент мне понравился. Что-то ведь должно оставаться бессмертным. На месте Господа Бога я бы тоже подарил бессмертие крокодиловой коже. И еще я подумал о цикле моих романов о Сидни Брохштейне. Сидни Брохштейн — ресторанный обозреватель. Недавно мой редактор Фредерик ван дер Камп сказал мне по телефону:

— Роберт, этот твой цикл о Сидни Брохштейне деградировал.

— Я что-то не понимаю, о чем ты, — ответил я. — Не мог бы ты выражаться яснее? Когда ты говоришь «деградировал», ты хочешь сказать, что это я деградировал?

Воспоминания об этом разговоре меня не слишком порадовали, снова вспомнились коллоквиумы по переводу и моя поездка в Париж.

В кофейне я сел на свое обычное место, возле самого туалета, и развернул газету. День, когда в мою жизнь вошла Пустая Бочка, был самый заурядный. Ничего примечательного, никаких особых предзнаменований. Не считать же, согласитесь, предзнаменованием трубочистов?

Раньше я утверждал, что лишь страдая хроническим недостатком фантазии, можно усмотреть в своей жизни волю провидения. Не знаю, стал бы я утверждать то же самое и сегодня?

В кофейне я позвал официанта и заказал капуччино и апельсиновый сок. Молодой человек, который меня обслуживал, появился здесь не так давно. До него тут работала молодая женщина, Эвелин, но она вдруг неожиданно куда-то исчезла.

Я просматривал в газете котировки акций — при том, что, скорей всего, у меня больше не осталось никаких акций. Я потерял контроль над своей финансовой ситуацией. Тем не менее я решил, что покупка ремня из крокодиловой кожи — вполне оправданное вложение средств, ввиду бессмертия этой самой кожи.

В порядке исключения я заказал вторую чашку капуччино. Я подумал, что поскольку у меня скоро появится ремень из крокодиловой кожи, то и второй капуччино не помешает. Еще я вспомнил про статью о Звево[2], которую мне в тот день предстояло написать.

Взглянув на малыша в коляске, несколько раскормленного, я вдруг почувствовал, что мне нравится сидеть тут и пить кофе, читая газету, и что сейчас я совсем не против никуда отсюда не уходить до конца дней. Но в редакции ждали мою статью о Звево. И, кроме того, надо мной висели долги, те долги, что у меня были всегда, но которые вдруг все одновременно затикали, словно бомбы замедленного действия. Эта статья о Звево была, естественно, всего-навсего соломинкой, но когда долги начинают тикать, точно бомбы замедленного действия, ни одна соломинка не покажется лишней.

Если бы в газете не ждали мою статью о Звево, я, вероятно, не пошел бы домой и все бы обернулось совсем по-другому. Но рассуждать так — почти то же самое, что усматривать в случайностях нечто большее, чем просто случайности, и устанавливать взаимосвязь вещей там, где никакой взаимосвязи нет.

Я встал, расплатился за два капуччино и за апельсиновый сок и стал придумывать предложение, которым можно было бы начать статью о Звево. Прежде чем уйти, я наклонился попрощаться с раскормленным карапузом в коляске. Его мать благодарно улыбнулась мне, что, разумеется, было справедливо: раскормленные карапузы в колясках мало кому симпатичны.

Как мне дальше жить, я по-прежнему не знал, но с некоторых пор научился ловко притворяться. Что я мог рассказать о Звево? И почему именно о нем? И почему это должен делать я, ради кого и чего я так сильно влез в долги? Ответ: ради неблагодарных.

Я остановился и записал в своем блокнотике: «Он разорился из-за неблагодарных». Я уже давно занимался составлением своего некролога: чего ни в коем случае нельзя поручать другим, так это собственный некролог.

Когда-то я утверждал, что писатель — самая обыкновенная профессия: один торгует обувью, другой пишет. Но теперь писательство стало мне не под силу. Писательство — это разновидность каннибализма. Вначале заглатываешь свою жизнь с потрохами, а затем изрыгаешь ее наружу. Для писателя жизнь — это испорченный моллюск, позеленевший и скользкий; он уже попал к вам в рот, но вы сумели его вовремя выплюнуть и тем самым предотвратили пищевое отравление.

Из кофейни я направился в свой любимый газетный киоск и накупил там на пятьдесят долларов билетов моментальной лотереи. В решающие моменты жизни я впадаю в свою привычную каннибальскую роль. Моментальную лотерею я открыл для себя месяца четыре назад и решил, что в качестве трудовой терапии мало что может сравниться с лотерейным билетом. Иногда мне приходилось ходить в ресторан с коллегами моей жены; я заранее покупал лотерейные билеты штук по десять на брата и раздавал их присутствующим после горячего. Всегда приятно видеть, какую бурю эмоций способен вызвать в человеке лотерейный билет. Кроме того, это избавляет от необходимости поддерживать разговор: когда люди стирают защитный слой, они не общаются.

Моя будущая жена снова заглянула в наш магазин через несколько дней после того, как я попросил ее взять меня к себе в клиенты. Она сказала, что формально еще не имеет права брать клиентов, но если мне очень хочется, то она попробует. Я сказал, что мне очень хочется.

Она предложила заняться каким-нибудь практическим делом.

— Может быть, напечем печенья? — предложила она, разминая левую ступню. — Ты когда-нибудь пек печенье?

— Нет, — ответил я, — никогда. Моя мать иногда печет, но печенье она никогда не делала.

Хотя моя будущая жена, как я уже знал, не курила, она вся пропахла сигаретами и вечеринками. Ее окружал какой-то въедливый запах. В ту пору я считал его запахом экзистенциального одиночества. Экзистенциальное одиночество — это, конечно, ерунда, но только не его запах, ибо такой запах существует.

Иногда я и теперь его чувствую: запах сигаретного дыма, запах пота с примесью мочи — короче говоря, запах затянувшихся за полночь пирушек: хозяйка уже давно легла спать, но последние гости даже не собираются расходиться. Некоторые так никогда и не уйдут, ну разве что полжизни спустя.

Итак, мы взялись печь печенье. Вначале мы закупили продукты. А затем стали печь печенье у нее на кухне. И пускай это была не просторная шикарная кухня, но главным ведь было лечение, кроме того, она смотрела на меня с тем же выражением, что и тогда, когда просила у меня очередную порцию овощной запеканки, — глазами, полными нежности, от этого ее взгляда у меня всегда возникало чувство, что она просит меня о чем-то совсем другом. О ласке, о внимании, о поцелуе в лоб — бог ее знает, что таилось в ее голове, когда она приходила ко мне в ночной магазин!

Мы не очень много болтали. Мы сосредоточились на печенье. Дома у нее, как мне показалось, тоже пахло экзистенциальным одиночеством. Сам я весь пропах рыбой и овощной запеканкой. Немного позже оба этих запаха изгнал дух свежеиспеченного печенья.

Я никогда не предполагал, что приготовление печенья может быть не менее увлекательным занятием, чем штурм горы Эверест или первый осторожный поцелуй. И еще я узнал, что счастье — это не образ, который существует лишь в прошлом или в будущем, как я это себе в общих чертах представлял, поджидая клиентов в ночном магазине. Оказалось, что счастье возможно и в настоящем, с липкими от теста руками, со струйками пота, стекающими по телу из-за того, что раскаленная духовка превратила кухню в парник.

— Мы должны делать это чаще, — сказал я, — я чувствую, что мне становится лучше.

— Хорошо, давай, — согласилась она, — мне кажется, ты и вправду немного повеселел.

В конце концов мы раздали печенье прохожим на улице. Печенья, которое мы напекли, хватило бы на половину сиротского приюта. Избавившись от печенья, мы стали прощаться. Я сказал:

— Увидимся в магазине.

Слова, которые я на самом деле хотел ей сказать, куда-то улетучились. Я их слишком долго взвешивал.

Изготовление печенья оказалось очень действенным лечением. Моя жена до сих пор применяет его в качестве групповой терапии. Выздоровление — это иллюзия. Но когда больные пекут печенье, это идет им на пользу.