Чувственная европеизация русского дворянства ХIХ века. Лекции. - Андрей Зорин

В 1854-ом году после того, как чрезвычайно тяжело для России проходило, уже обозначилось поражение России в Крымской войне, один из создателей и идеологов славянофильства, один из самых крупных мыслителей славянофилов Алексей Хомяков написал стихотворение под названием "Русь", которое на первый взгляд содержит обличение России, которое на первый взгляд очень плохо сочетание с его репутацией славянофила.

"В судах черта неправдой черной,И игом рабства клеймена,Безбожной лести, лжи тлетворнойИ лени мертвой и позорной,И всякой мерзости полна".

Интересно, что этот взрыв негодования и проклятий разрешается вроде бы неожиданным, но абсолютно предсказуемым финалом:

"О, недостойная избранья,Ты избрана!"

Оппоненты Хомякова с другой стороны политического спектра не так охотно использовали библейские ассоциации, но вполне были готовы воспроизвести ту же самую логику. Радикальный и воинствующий западник Николай Чернышевский окончил свой роман "Что делать?", не знаю, читали ли его присутствующие здесь, когда-то это была часть школьной программы, описанием победоносной революции, которая должна была произойти через два года после того времени, когда он в тюремной камере писал этот роман.

Другой радикал Александр Герцен к концу жизни глубоко разочаровался в буржуазном западе, он жил в эмиграции на Западе, который с каждым годом его жизни там нравится ему все меньше и меньше. И он выносил идею, что именно традиции крестьянской общины делают Россию идеальным место для будущего социалистического общества.

В конце 19 -- начале -- 20-го века эту логику воспроизводили политические наследователи, известные как народники. Но, с другой стороны, Ленин, который воевал с народниками и непримиримо боролся с ними, тоже настаивал на том, что социалистическая революция победит не в самой развитой капиталистической стране, а, наоборот, в отсталой. Как он говорил, цепь капиталистических государств будет прорвана в слабом звене. Ленин был марксистом-догматиком. И он, будучи образованным догматическим марксистом, не мог не понимать, что это утверждение противоречит и букве и духу марксистского академического детерминизма, по котором политические события -- есть проявления экономических тенденций, но вера в магию трансформационного рывка была для него важнее, чем логика ортодоксального марксизма.

Таким образом, взгляды и позиции тех, кто писал об вот этом трансформационном рывке, который России суждено совершить, могли быть различными. Но почти все сходились, что такой рывок, во-первых, возможен, во-вторых, желателен, и, в-третьих, все они были заворожены его воображаемым размахом и величием.

Если Гоголь верил, что "птица-тройка" унесет Чичикова из ада в рай, но не нашел художественных средств для того, чтобы показать, во всяком случае, удовлетворяющих его художественных средств, чтобы показать, как это происходит, то Достоевский сделал изображение движения души человека между абсолютным добром, и абсолютным злом центром всех своих романов. В первом из его великих романов "Преступление и наказание", в конце концов, преступник становится святым и мучеником, а на пути вот этого необыкновенного морального возрождения его ведет и сопровождает святая проститутка.

Один из персонажей его последнего романа "Братья Карамазовы" говорит: "Иной, высший даже сердцем человек и с умом высоким начинает с идеала Мадонны, а кончает идеалом содомским. Еще страшнее, кто уже с идеалом содомским в душе не отрицает идеала Мадонны, и горит от него сердце его, и воистину, воистину горит, как в юные беспорочные годы. Нет, широк человек, слишком даже широк, я бы сузил… Тут Дьявол с Богом борется, в поле битвы -- сердце людей".

Фраза невероятно известная, одна из самых цитируемых "широк человек, я бы сузил…". Но, если вы залезете в Google, и постараетесь там ее найти и сравните частоту словоупотреблений, вы увидите, что, ну, я бы сказал, неправда, если бы сказал, что все, но значимое большинство цитирует ее неправильно. Форма, в которой она цитируется "Широк русский человек, я бы сузил…", то есть, слова, относящиеся к природе человека, реинтерпретируются, как анализ русской души. И что существенно, что такая реинтерпретация, даже прямое искажение слов Достоевского не выглядит совершенно противоречащим намерениям автора, который именно и считал, что русская душа и есть идеальное воплощение человеческой натуры.

По мнению Достоевского, русский человек был достаточно широк, чтобы понять и включить в себе души всех остальных народов мира. Эта идея получила свое полное выражение в последнем произведении -- эссе Достоевского, которое можно рассматривать, как его завещание, в знаменитой Пушкинской речи, которую он произнес на открытии памятника Пушкину в Москве в июне 1880-го года примерно за полгода до смерти. К тому времени статус Пушкина, как национального поэта был уже вполне утвержден, то место главного основного национального поэта, которое я описывал, было уже вполне занято Пушкиным в русском общественном мнении.

И в соответствии с вот этой традицией романтического национализма, о котором я говорил, Достоевскому предстояло сделать свои заключения о миссии всего народа на основании творчества его самого великого писателя. Задача, которая стояла перед Достоевским, вообще говоря, была непростой. Ему надо было представить, вероятно, самого космополитического из русских поэтов в качестве символа русской уникальности. Это было нелегким делом, но Достоевский нашел исключительно элегантное и сильное решение.

Он увидел и творчество Пушкина, а через него русскую уникальность в том, что именно русские способны понимать другие народы лучше, чем эти народы способны понимать себя. В объяснении "Пушкинской речи" Достоевский писал: "Особая, характернейшая и не встречаемая кроме него, в смысле Пушкина, нигде и ни у кого, черта художественного гения, способность к всемирной отзывчивости и полнейшего перевоплощения в гениях чужих наций и перевоплощения почти совершенного. В Европе были величайшие художественные мировые гении. Шекспиры. Сервантесы, Шиллеры, но ни у кого из них не видел это способности, а видел только у Пушкина. Способность эта есть всецело способность русская национальная. Народ же наш именно заключает в душе своей эту склонность к всемирной отзывчивости, и к всепримирению, и уже проявил ее во всю с 200-летия петровской реформы не раз".

У этого анализа есть, конечно, и отчетливое политическое изменение. Именно народ, который может понять любые другие народы, и должен занять особое и уникальное место во всеобщем политическом миропорядке.

Как писал Достоевский: "Ведь мы разом устремились тогда к жизненному воссоединению, к единению всечеловеческому. Мы не враждебно, как казалось, должно было случиться, а дружественно, с полной любовью приняли в душу наши гении чуждых наций, всех вместе, не делая преимущественных племенных различий, умея инстинктом почти с самого первого шагу различать, снимать противоречие, извинять и применять различие, наш удел есть всемирной, и не мечом приобретенная, а силой братства и братского стремления нашего к воссоединению людей".

Достоевский знал, что Россия намного более бедная и отсталая страна, чем многие европейские страны, находящиеся рядом с ней. И он не ждал, что в обозримом будущем она станет процветающей и развитой. Вместо этого он предпочел прибегнуть в свою очередь к литературной цитате еще одного великого русского поэта Федора Тютчева. "Пусть земля наша нищая, но эту нищую землю исходил в рабском виде Христос". Но, Тютчев помнит: "всю тебя Царь небесный исходил, благословляя…"

"Почему же нам не вместить последнее слово его?" -- спрашивал Достоевский. Последние снова становились первыми.

Спасибо за внимание. Вопросы, если есть.

Вопрос: Михаил Васнецов. Как в 19 веке литература добиралась до безграмотного населения, обывателя российского и добиралась ли она вообще и каково тогда ее влияние среди питерской, московской элиты?

Ответ: Абсолютно правильный вопрос. Кроме единственного слова "обывательский", крестьяне -- это не обыватели, обыватели это горожане. Да. Вопрос, как добиралась эта литература до крестьянской массы, единственно возможный ответ -- никак. Никак не добиралась. В конце 19-го века стали издавать дешевые книжки, что-то такое началась развиваться грамотность, до этого никак. Все, что я говорил, относилось к городской элите образованной, но не только к московской и петербургской, но и элите больших провинциальных городов. Но это вся проблематика, которую я обсуждал, это проблематика образованного общества, никакого отношения не имеющая к тому, чем жило 90 процентов населения в это время. Это совершенно твердо.