Мытари и фарисеи - Николай Еленевский

Под этим «кое-кто» он подразумевал тех, с кем когда-то вместе выходил на журналистскую дорогу. Многие из них, куда талантливее, так и остались сидеть редакторами дивизионных газет. В лучшем случае прорвались в армейские, а редактором-полковником он из своего выпуска будет первым. Будет! Не Попов, который еще в курсантские годы смеялся с его заметок, а он, Тишук. Кто такой Попов? Бегает, заискивает… Понимает, что ему ничего не светит. Говорил же, сделай к сборнику предисловие от полковника Иванникова – не сделал. Иванников? Иванников уже генерал. Хорошо, что не уговорил, самому теперь хуже было бы.

– Попов нам дорогу не перебежит? – словно читала его мысли жена.

– Кто, писатель? Вот пусть и «писяет». Приезжают дружки, попьют с ним водочки и обратно, «писюки» несчастные, тьфу! – Тишук самодовольно распрямлял плечи, словно на них уже лежали долгожданные полковничьи погоны. – Нинуль, капни еще малость. – И держал наготове щепотку изюма.

На рынке, разливая кумыс, продавец деловито поправлял съезжавшую на тугой затылок тюбетейку и улыбался:

– Вот теперь у нас своя армия… Когда есть своя армия, мой сын будет в ней служить и станет большим начальником. Русские нам теперь не нужны!

Его крепкие руки привычно гоняли по доскам бурдюк и все так же ловко разливали в пиалушки хмельной напиток.

Бывшие советские генералы один за другим отбывали в Москву, где Министерство Вооруженных Сил СССР уже понизило себя в должности до уровня рядового министерства Российской Федерации и превратилось в рассылочно-пересылочную базу для хлынувших в Россию генералов и офицеров. Воинские части, расположенные на территории Узбекистана, начали переходить под новые знамена.

На утреннем построении Гаврилов зачитал приказ о том, что их отдельный гвардейский вертолетный полк включен в состав военно-воздушных сил другого государства.

– Всем офицерам написать рапорта о своем желании продолжать службу в Узбекистане, это для переоформления личных дел. Если кто-то не желает, определяйтесь самостоятельно, но учтите: полк переходит на новое финансирование, кто замешкается с рапортом, может оказаться без денег.

– Вот тебе, бабушка, и Юрьев день, – и офицеры судачили, чертыхались, собираясь в курилке, главном информационном центре, как ее окрестил Парамыгин, деловито наполняли окурками зеленую урну, стараясь побольше узнать о том, есть ли возможность перебраться на родину, а если таковой нет, то хотя бы поближе к родным местам. Капитан Лобановский ехидничал:

– Господа офицеры, будут сборы недолги на Кубань да за Волгу?!

– Пора бросать клич: «Ищу родину!»

– Только не заплутать бы.

Без умолку трещали телефоны, куда-то отбивались телеграммы, писались письма к тем, кто имел хоть какой-то вес там, наверху, может, он протиснет в потоке просьб словечко за геройского майора или подполковника. Украинцы постоянно кучковались около командира второй эскадрильи подполковника Непийводы. Он уже несколько раз слетал в Киев и каждый раз возвращался с ворохом самых неожиданных новостей, но вполне обнадеживающих: «Хлопцы, ненько-Украина за нас, она никому пропасты не даст. А цэ, хто тут шось дюдюкае, господа пасынки, и тильки всего». И каждый раз все больше и больше разговаривал на украинском языке, чем немало удивлял Гаврилова, который после такого разговора с Непийводою тыкал пальцем в Громова:

– Скажи, а ты можешь вот так, как Непийвода, или просто распинаешься, что белорус! Ну-ка, дай нам что-нибудь эдакое «здоровэньки булы», покажи летный класс!

Громов отмахивался, но Гаврилов не отставал:

– Ну, скомандуй: «Равняйсь, смирно!» или, скажем: «Стройся!» Не знаешь? Значит, тебе верная дорога в запас. Будешь минские улицы подметать, не ухмыляйся, брат, будешь, да еще как! Когда-то хрущевское сокращение заставило моего отца работу искать. И что, начал дворником, а затем вырос до начальника ЖЭСа. Кстати, тоже начальником штаба полка был, вот-вот! А Непийвода хоть завтра готов крикнуть: «Струнко!!»

– Лучше минские, чем чирчикские, – огрызался Громов.

Забежавший ко мне в штаб эскадрильи Парамыгин хохотал:

– Слышал, Гаврилов тренирует Громова перед отправкой на родину. Что ж, тогда и метлу ему в руки!!! Меня больше волнует, куда настоящая гвардия нацелилась? Не секретишь планы?

– Гвардия еще не определилась.

– И чего так?

– Да так, Минск молчит, Москва не чешется.

– Тогда сам кричи и чешись, а то правда, как Непийвода сказал, будешь ходить в вечных пасынках.

– А мы не шелудивые, чтобы чесаться.

– Ну-ну, какая же гвардия, да без гордости! – подтрунивал Парамыгин.

Сам же он никуда не собирался, не торопился, ни перед кем, к всеобщему удивлению, не заискивал и не юлил:

– У меня, кроме этого полка, ничего нет. Если что, так место рядом с Ерохиным всегда найдется. Ведь от моей большой родины даже пыли не осталось, а здесь за столько лет родни куда больше, чем там, где когда-то родился.

Вечером позвонили из Ташкента, сказали, что завтра меня в срочном порядке приглашает генерал Плешков. Слово «приглашает» в армейском лексиконе было абсолютно новым.

– А ты говорил, что забыли, – обрадовалась жена. У нее молчание официального Минска на мой рапорт о переводе в какую-нибудь из вертолетных частей на любую должность родило до этого неведомую ей апатию, что меня крайне расстраивало. Теперь вот родилась надежда на какое-то будущее, и она сразу воспрянула духом.

Штаб военно-воздушных сил округа размещался в центре того Ташкента, который устоял под напором землетрясения. Уютный военный городок примостился под боком у корпусов огромного самолетостроительного завода, отделенного высокой кирпичной стеной. Городок меня всегда очаровывал плотной зеленью высоченных деревьев и журчанием арыков. В любую спеку здесь было прохладно. Сразу за общим контрольно-пропускным пунктом, уже который месяц пустовавшим, стояло низенькое зданьице фотографии, где Файзула делал снимки на все виды документов, а заодно предлагал сфотографироваться в национальной узбекской одежде. Желающего сразу же переодевали в длинный полосатый халат, перевязывали поясом и на голову водружали огромную белоснежную чалму. Этим создавалось документальное подтверждение, что ты побывал в Ташкенте. Располневший, добродушный, с короткой седой бородкой, подчеркивавшей его особую обаятельность, после съемок Файзула прижимал руку к груди:

– Брат, даже если ты здесь в командировке, не волнуйся, снимки вышлем туда, куда скажешь. Вот бумага, пиши адрес.

И высылал. Когда Файзула обосновался здесь со своей, а точнее, с быткомбинатовской фотографией, не помнили даже старожилы городка.

– Мой отец здесь работал, – и Файзула каждому новому посетителю указывал на широкую полку, – видишь, брат, здесь все его аппараты. Таких сейчас нигде не найдешь. Даже американский есть.

Какой из них был американским, он не уточнял. Любопытному пояснял: «Зачем тебе этим голову забивать, брат. Если я сказал, есть, значит, есть».

Никто на Файзулу не обижался, он никого ни разу не подвел и не обманул ни на копейку. Снимки делал преотличные. «Смотри, брат, мне даже генералы позировали!» – это было его лучшим аргументом по поводу качества. С началом перестройки Файзула приватизировал фотографию вместе с двумя огромными клумбами: одна перед фотографией, другая позади нее. Эти клумбы были главной визитной карточкой всего военного городка авиаторов, как его еще называли в Ташкенте. Они радовали своей ухоженностью и обилием цветов с ранней весны до поздней осени. «Это не я, это все мой брат. Любит он такое дело», – не прельщался на чужую славу Файзула. Теперь на месте той клумбы, что находилась позади здания, шли строительные работы. Гудел кран, крутилась бетономешалка, деловито сновали строители. «Не иначе Файзула расширяется. Ох и ловок!» – выразил я невольное восхищение уважаемому мастеру.

Городок по сравнению с тем, каким я видел его несколько месяцев назад, основательно опустел. Полгода назад на его улочках было не разминуться от прогуливавшихся с колясками молодых женщин и пожилых супружеских пар, спешившей в школу или в плавательный бассейн детворы. Во время полуденного зноя его тенистые аллеи укрывали всех и вся, и после жарких городских площадей эта прохлада ощущалась особенно. По пути к штабу всегда можно было с кем-то повстречаться, поздороваться, сейчас я прошел, не встретив ни одного знакомого. Только перед внутренним КПП, за которым виднелись здания штаба, один из офицеров обрадованно крикнул:

– Ба, кого я вижу, а мне говорят, что давно уже где-то под Ленинградом или Минском. – Подполковник Саханчук из отдела боевой подготовки, говорливый, сноровистый офицер, которого знали во всех авиационных гарнизонах, крепко обнял меня, словно мы с ним только что уцелели после жуткой передряги. Саханчук был из офицеров, разрешавших себе в любую жару опрокинуть стакан спирта, и, как он сам говорил, «ни в одном глазу, потому как имею авиационный организм», но славился не этим, а тем, что отменно летал и крепко уважал рядовых летчиков. «За моей подписью судьба», – резюмировал он и выводил эту подпись в любом документе лишь тогда, когда во всем лично убеждался, зная, что не навредит. Офицеры шутили: