Корабль дураков - Грегори Нормингтон

Дни проходят в мучительных размышлениях, что делать. Наконец план готов. Пьер, чья страсть придает ему смелости, ждет у амбара, когда стихнут любовные стоны. Когда же Мориц, слегка ошалелый и изможденный, выходит наружу, его соперник, никем не замеченный, проникает внутрь. Он пришел не с пустыми руками. Сладкий мед и налившийся соками плод – вот его трепетный дар любимой.

Не проходит и часа, как Белкула коварно похищена. Будучи в два раза больше своего, скажем прямо, тщедушного обожателя, она помогает Пьеру в его стараниях и сама заходит к нему в свинарник, где с жадностью поглощает дареный плод и с благосклонностью принимает ухаживания, вкушая при этом немалое удовольствие.

(Тем же, кто назовет нашу Белкулу бесстыжей блудницей, ибо негоже девице менять полюбовников в одночасье, я скажу так: новообращенные часто грешат непомерным рвением. Ибо открылись Белкуле услады плоти, каковые для тела – как вера истинная для души. А аппетиты ее таковы, что их не смог бы удовлетворить лишь один, пусть даже и самый рьяный любовник. Белкула, она как Природа – щедрая, разнообразная. Ее страсти изменчивы и неуемны. Возлияния мужчин в ее лоно – словно капли дождя для земли после долгой засухи: она принимает их, впитывает в себя без остатка, и просит еще.)

Пьер потрудился на славу. Белкула осталась довольна, но ее удовольствие выражается несколько странным образом: она словно вернулась в свое кабанье младенчество (кабаны – это дикие свиньи, так что, наверное, будет уместно сказать, что она впала в дикое свинство), каковое определялось вялой слабостью членов, скоплением газов в желудке и непомерным обжорством. Все, чему научилась Белкула в плане фекальной культуры, пошло, образно выражаясь, свинье под хвост. Однако влюбленный Пьер не ощущает зловония, производимого его зазнобой. С точки зрения его сладострастного вожделения, она – само совершенство.

– Мерзавец! Предатель! Вор! Выходи драться!

Это обманутый Мориц узнал, что ему изменяют. Он берет палку, колотит ею по двери свинарника и вызывает изменщика-брата на честный бой. Пьер, не имея возможности ублажать свою даму под градом матерной брани, с сожалением застегивает штаны и выходит во двор.

Пять часов бьются братья в кровавой сече. Не давая друг другу поблажки. Мориц, бросивший вызов (он строен и гибок, ежели не принимать во внимание малость отвисшее брюшко), нападает, как лев разъяренный; Пьер, кусаясь ретиво, зубами скрежещет и всего только раз обсерает штаны. Привереда Морфей опускает на поле сражения сна покрывало. Пьер возвращается в лоно утех, к истомленной любимой, Мориц в тягостных думах укрылся в тени под лещиной.

С тех пор не проходит и дня, чтобы братья не отмутузили друг друга. Иногда верх берет Мориц, иногда – Пьер (особенно если ему удается ударить Морица ногой по яйцам). Иногда к воплям и стонам израненных воинов присоединяется сонный вздох Белкулы или ее отрешенный пердеж.

Десять дней и ночей продолжалась осада, и вот снова выходит из мрака, зевая, с перстами слегка сероватыми Эос, а иначе Рассветная Зорька. Пьер глаза продирает и зрит с изумленьем, что врага-то и нету на поле сраженья. И к своей вящей радости вдруг замечает – ибо съестные запасы успели изрядно поистощиться, – что у ворот Мориц оставил зажаренного поросенка. Пьеровой радости нету предела, и радость сию разделяют и свиньи в свинарнике – не прозревая в том знак горькой участи, уготованной им судьбой. Пьер несет подношение в хлев, там садится и жадно вгрызается в мясо зубами, но поросенок – лишь кожа, а что же под кожей? Из-под кожи является враг хитроумный. Дерзкий воинственный Мориц, благоухающий, словно свиная поджарка, с колуном наготове. Ярость его не уймется подбитым глазом или сломанной рукой. Проклятие Каина бурлит у него в крови, и Пьер, прозревающий гибель свою в глазах брата, уже не пытается защищаться.

Но придержите коней. Прежде чем смертоносный удар достигает цели, сама причина братоубийственной сечи предстает перед ними в дверном проеме. Братья тупо таращатся на нее и даже не сразу осознают, что происходит, пусть даже сие очевидно: Белкула – снаружи, хотя ей, насильно похищенной, полагается быть внутри. Она улыбается своим страстным поклонникам, улыбается так – мимоходом, как улыбнулась бы двоюродным братьям, встретившись с ними на улице, и бросает им яблоко. Мориц, удрученный и павший духом, опускает топор. Пьер поспешно спускает штаны, чтобы в них не наделать. Братья несутся к чулану, где были покои их общей возлюбленной. Увы! Ночью Белкула проломила доски в стене своим мощным седалищем (форму пролома ни с чем не спутаешь) и выбралась наружу в поисках пищи – коварно бросила их обоих, наплевав на предназначенную ей роль.

Смачно рыгнув напоследок, Белкула радостно отправляется восвояси. Братья же падают в изнеможении, члены их холодеют, и все вожделение съеживается, истощенное и печальное, до размеров лесной земляники.

По прошествии месяца после истории с похищением Корнелиус Фахс берет Белкулу на ферму молочницей. Коровы-пеструшки такие теплые, их так приятно гладить. У них флегматичные морды и мокрые носы, они постоянно жуют жвачку и задумчиво смотрят на Белкулу из-под длинных черных ресниц. Их тяжелые вымена, набухшие молоком, все в темных прожилках вен. Белкула доит коров на зеленом лугу, тугие струи молока бьют в ведро, и их журчание похоже на звон цикад.

Надо ли удивляться тому, что в таком окружении томление плоти лишь прирастает? Каждой твари земной положен Природой свой ограниченный срок для любовных игрищ – звери и птицы сходятся в пары лишь в брачный сезон, – но в дщерях человеческих похоть горит неугасимым огнем. Даже во время месячных кровотечений (а это, скажу я вам, не течения, а потоки, как разливы великой реки в далекой стране фараонов) Белкула не может умерить свои аппетиты. Сыновья достопочтенного Фахса соперничают за ее благосклонность, пусть даже их жаркие взгляды малость подпорчены ярко выраженным косоглазием, унаследованным от батюшки. Остальные молочницы, которые прежде ходили такие гордые своими прелестями и достоинствами (пышная попка, сексапильный неправильный прикус), теперь ходят злые, кипя возмущением. Даже племенной бык бесится у себя в загоне, когда мимо проходит Белкула – приворотное зелье буквально сочится из всех ее пор. Он ревет, как безумный, и роет землю копытом, и пытается выбить ворота лбом, и падает, оглушенный.

Однажды утром Белкуле дают поручение отнести молоко покупателю на дом. Обычно молочницы этим не занимаются, но работники на ферме уже невменяемы от похоти и совершенно нетрудоспособны, и госпожа Фахс решает, что надо хотя бы на время избавиться от заразы.

И вот через час после рассвета Белкула приходит в дом Питера Сивухи – личного друга оксфордского Эрудита, автора бестселлера «„Диалоги“ Платона для начинающих» (продано двадцать восемь экземпляров), – который работает у себя в кабинете. Завидев у двери молочницу, он надевает ермолку (каковая, однако, не красит его в глазах слабого пола: плешь – она плешь и есть, скрывай ее, не скрывай) и спешит ей на помощь. Белкула с радостью избавляется от ведра и забирает монету, которую Питер Сивуха медленно вкладывает ей в ладонь. При этом он что-то пытается говорить, быстро-быстро, обрушивая на девицу лавину ученых слов, не поддающихся пониманию. Белкула решает, что перед ней – иностранец, и разворачивается, чтобы уйти. Ученый же муж – не в силах сдержать свое умственное набухание – приглашает очаровательную немую в дом.

– Для меня это проблема научная – восстановить ей орацию, то есть речь, – объяснил он позднее чете Моленееров, каковые сидели, как истуканы, над тарелками с ржаным хлебом, слегка ошалелые и польщенные вниманием самого Питера Сивухи, человека большой учености. – Смею со всей ответственностью заявить, что под неустанным моим наблюдением она будет экспрессионировать – и даже кантабилировать – уже через несколько месяцев.

Питер Сивуха особенно подчеркнул, что не ждет никакой компенсации (то есть вознаграждения, если перевести многомудрые речи ученого мужа на простой разговорный язык) за свои труды. Помочь невинной душе – это само по себе награда. Так что Моленееры, пусть и с большой неохотой, отпустили дочь, и Белкулу буквально за руку увели к Знаниям. Кстати скажу, что рука уводящего была липкой от пота.

На протяжении полугода подвергалась Белкула суровым урокам (за исключением тех минут, когда ей удавалось сбежать на свидания с парнями), ибо учение не забава, но тяжкий труд. С поистине безграничным терпением Питер Сивуха тренировал ее голосовые связки; он прижимался губами к ее губам, стимулируя четкое произношение, и мял ее мягкую грудь в плане дыхательных упражнений. Но все его эксперименты закончились неудачей.

«Ее простая, бесхитростная душа не запятнана искушенностью, – отмечал Питер Сивуха в письме Эрудиту в Англию. – Она чиста и неиспорченна, и ей не знакомо томление амурное».