Германский вермахт в русских кандалах - Александр Литвинов

— А почему американцы? — полез на подушку Валерик. — А наши «катюши» где были? И самолеты, и танки? Где?

— Ну, дак они ж были там, где им было надо, — на Валерика бабушка глянула, — а он был аж на той стороне Германии, где американцам ближе.

О той стороне Германии Валерик ничего не знал и спрашивать не стал, потому что в это самое время в голове зародилась правдоподобная сказка, навеянная бабушкиной вестью и загадочной похожестью Фрица.

«А может, Фриц не настоящий немец! И вовсе может быть не немец он, а русский! Знакомый наш какой-нибудь! Мамкин или тети Геры… А на фронте ему отшибло память. И без памяти в плен попал. И немцем сделался без памяти! И теперь понарошку у немцев живет! И нет никого рядом с ним, кто бы напомнил ему, что он русский!..»

Бабушка Настя ушла, а мама к окну обернулась и в неба квадратик глазами вонзилась.

«А ночью заплачет, — отметил Валерик. — И опять под подушкой, чтоб я не услышал. Очень больно заплачет, как тогда, на 1 Мая…»

В пивном павильоне, куда они с мамой зашли за ситро после парада солдат гарнизона, подошел к ним полковник при орденах и медалях, и мама, увидев его, растерялась. А тот целовать ее начал при всех, и Валерику так не понравился сразу!

Мама тут же заплакала. Прошептала, что рада живым его видеть, называя полковника Ваней.

— Что ж ты плачешь тогда, если рада! — рассмеялся полковник.

— По привычке с военной поры, — улыбнулась она, промокая платочком глаза. — Мы тогда отмечали слезами и горе, и радости наши…

— Да, Леночка, я понимаю… А могли бы вот быть сейчас вместе! — на Валерика глядя, сказал офицер. — Этот мальчик, понятное дело, твой сын. Как две капли похож на Степана. А мог — на меня… Но в тот день! Лена, помнишь тот день?

— Помню, Ванечка, помню… Вы на лодках приплыли за мной, кто быстрей, с того берега озера. Разом приплыли со Степой. Ты крикнул тогда: «Выбирай! В какую войдешь, тот и муж твой!» Я в Степанову лодку шагнула…

— Ты меня на Степана тогда променяла, — с незабытой обидой сказал офицер.

— Никого не меняла я, Ваня, — перестала она улыбаться и плакать. — Все значительно проще: я любила Степана с нашей первой минуты. До тех лодок еще! И люблю до сих пор…

После встречи той мамка не спала всю ночь, выходила во двор и в курилке сидела, и тихо скулила, словно так нестерпимо живот донимал или зубы мучительно ныли.

И сегодня заплачет, потому что все смотрит и смотрит на небо, как журавлик подбитый, что объездчик Кудрявцев привез из болот. И журавлик живет теперь в школьном «живом уголке». Все курлычет и смотрит на небо журавлик и здоровым крылом бьет по воздуху с шумом, и с подскоком по кругу бежит, и не может взлететь, потому что другое крыло, спеленатое тряпицей черной, — навсегда омертвело…

Истерзанный волей, ему недоступной, и с клювом раскрытым, и плачем в глазах, снова в небо глядит устремленно…

«И мамка глядит, как журавлик, — одеялом укрывшись до глаз, смотрит с болью Валерик на мамку свою и придумать пытается, чтоб такое сказать или сделать ей доброе. — Может, с Фрицем ее познакомить? Он бы к нам приходил! Мы бы все вчетвером пили бабушкин чай, «на травинках настоянный», и «подушечки» ели «по две на стакан». А потом бы пошли за мороженым в город!..»

И в мечте своей Фрица увидел Валерик не в колонне, как ходят по городу пленные, а среди городских, что воскресными днями толпятся на площади у пивных павильонов, киосков и лавок базарных или в парке, когда выступает военный оркестр.

Среди чисто одетых людей увидел он Фрица в мундире затертом.

Из кургузых штанин его ноги в колодках торчали. И руки длинней рукавов. И ладоней больших и шершавых ему некуда деть!..

Бедный Фриц, он был так унизительно нищ и обношен, так измучен неволей по сравнению с мамой нарядно-красивой, что Валерик неслышно заплакал от жалости к немцу.

И Сережка Валерику вспомнился, и слова его очень обидные…

— Мам, а кто такой фраер? — спросил он, за шепотом слезы скрывая.

— Нахватался словечек… По-немецки — жених, а что на жаргоне оно означает, не знаю. Тебе это важно?

— Да Сережка все… Говорит, что мой Фриц на войне убил нашего папу.

— Что за фриц у тебя появился?

— Ну, который…

— И только без «ну»!

— Который воду конвою носит! — проговорил он отчетливо.

— А, — потеряла она интерес к его немцу. — Папа летчиком был, а твой немец, наверно, простой пехотинец. Разве мог он достать папу нашего в небе?

— Не мог! — засмеялся от счастья такого. — Конечно, не мог! А я так боялся… «Молодец моя мамка! Знает, как надо сказать, чтобы нам было здорово!»

А на утро за мусорным ящиком, где Сережка «бычок» папиросы с оглядкой докуривал, Валерик сказал, глядя в пряжку зеркально-блестящую с притягательно-четкими буквами «РУ»:

— И не мог он убить папку нашего, понял!

— Почему?

— Потому, что наш папка был летчиком, понял! И летал высоко!

— А, может, твой немец зенитчиком был, — затянулся со смаком Сережка.

И слова его грянули так неожиданно страшно, что у мальчика рот сам собою раскрылся, и слеза, не спросясь, навернулась, и горем таким затянуло глаза, что Сережка, из жалости, стал успокаивать. Но по-своему, будто бы мальчик ему не поверил:

— У них знаешь, какие орудия были! А какие зенитки! Мне папка всю ночь про войну говорил. Такое рассказывал!.. Мог! И как еще мог…

Досмолив свой окурок «до фабрики» — до красной надписи на мундштуке «Дукат, г. Москва», — ушел Сережка в «ремеслуху», оставив на дорожке ошеломленного Валерика, который чуть не задохнулся от правды такой возможной. И глазами потрясенными все глядел на стенку мусорного ящика с бурыми точками гвоздей, проступивших сквозь побелку известковую.

Ибрагим

По улице в это время сыпанина шагов потянулась с деревянным глухим перестуком, и Валерик, с желанием Фрица увидеть, побежал за калитку.

Колонна понуро брела на работу. Фриц и Валерик друг друга увидели. И улыбнулся Валерик, а Фриц кивнул головой, как знакомому, и кепки потертой коснулся рукой, будто честь собирался отдать, да раздумал и устало глаза опустил, став таким же, как все. А двое идущих с ним рядом на Валерика просто взглянули.

И только пожилой и лысый немец помахал ему кепкой.

Другие и вовсе не подняли глаз, отрешенно упертых в булыжник дороги. Все так буднично вышло, безрадостно…

К тому же еще узкоглазый охранник на Валерика глянул недоброжелательно и карабин за ремень перекинул с плеча на плечо, давая понять, что ему охранять поручили не клубнику в питомнике за переездом Карховским, а бывших врагов!

Задирая плечо с карабином, в сапогах кособоких, этот нерусского вида солдат, низкорослый, с пронзительно-черными щелками глаз, вызывал у Валерика чувство тревоги, будто за этим охранником, также скребя сапогами, подбиралась опасность.

И стало казаться Валерику, что такой карабин тяжеленный одному Ибрагиму достался. Это он, своей тяжестью, ноги скривил и сплющил глаза.

«Бедный чурка, — жалко ему Ибрагима, — зачем тебе дали такой карабин тяжеленный? Ходил бы ни с чем!»

С нехорошей усмешкой взирал Ибрагим на Валеркину радость и дергал губой, редко утыканной черной щетиной.

От своих наблюдений за Ибрагимом на душе у Валерика сделалось пасмурно, и все, что Сережка сказал в отношении Фрица, вспомнилось и зазвучало: «Он, может, батю убил твоего, а ты лыбишься как последний фраер!» — стало повторяться в голове, требуя опровержения.

И Валерик потребность почувствовал Фрица увидеть немедленно! Прямо сейчас!

На руины прокрался он, когда уже спала роса, и полуденным зноем пылало белесое небо.

Среди знакомых запахов и звуков, царивших в буйстве диких трав, он чувствовал себя недосягаемо далеким от глаз, с недобрым замыслом прищуренных.

Огляделся, и к немцам поближе прокрался, и на гребне кирпичного щебня, поросшего белой полынью, залег, Фрица высматривая.

А вокруг онемевшее горе руин, чернобыльем поросшее. Из бурьяна торосились ломти порушенных стен, паутиной повисли тенеты конструкций на обломках бетонных столбов, словно кости завода убитого, омытые сотней дождей, среди павших строений свой век дотлевали.

Эти останки цехов немцы рушили, выносили к машинам, грузили. Кирпичную кладку обрушенных стен разбивали на глыбы отдельные, а глыбы — на кирпичи.

Вот его Фриц, с кем-то еще, рушит кирпичную глыбу. Бьет кувалдой по клиньям стальным и морщится страшно, и зубы от злости ощерил.

«А, может, твой немец зенитчиком был! У них, знаешь, какие орудия были! А какие зенитки! Мог! И как еще мог».

И Валерик готов согласиться с Сережкой, что Фриц мог зенитчиком быть. И сбить самолет тоже мог!

Но вот он, усталый и потный, лицо вытирает какой-то тряпицей и, отрешенный, из рук выпускает кувалду, садится в тенек под стеной и загнанно дышит.