Итоги № 19 (2013) - Итоги Итоги

— Семенова вы тогда тоже не узнали?

— Нет, ведь он был человек непубличный. Однако именно он определил направление моего дальнейшего движения. У нобелевских лауреатов, с которыми мне довелось общаться, — Прохорова, Семенова, Алферова, Гинзбурга — есть одна общая черта: совершенно фантастическая, восторженная любовь к науке. Услышат что-то новое — и сразу загораются глаза, как у ребенка. Причем слушать могут часами. При этом выдавать такие идеи, которые не приходят на ум другим людям. Все-таки Нобель есть Нобель.

Когда я попал в Черноголовку, с Семеновым мы были почти незнакомы. Там работало девять институтов, и чтобы как-то объединить людей, решили организовать общий научный семинар. Возглавлял его Семенов — признанный лидер. Он был наш гуру. Туда приходили все «классики», директора институтов, академики, членкоры, доктора наук… В этой чинной обстановке делались доклады, Николай Николаевич слушал. Он был, конечно, немного отстранен от всего. Однажды с докладом выступал профессор Рашба. И зашел разговор о переходе металла в состояние диэлектрика. Возник вопрос: что, если взять металл и начать его расширять? Я поднимаю руку и говорю: «Николай Николаевич, вот мы как раз этим занимаемся: берем металл, сжимаем, расширяем и определяем его свойства. И ясно видим переход из металла в диэлектрик». Нарисовал диаграмму. Надо было видеть, что случилось с Семеновым! Человек моментально преобразился, оживился необычайно. А я продолжаю: «В периодической системе 80 процентов всех элементов — это металлы. А параметры критической точки мы знаем только у трех: рубидия, цезия и ртути». Семенов расстроился: «Не может такого быть!» — и стал звонить Зельдовичу. «Яша, — говорит, — так и так, у нас есть молодой парень, Фортов, твой протеже, кстати. Он говорит, что придумал, как определить критические параметры. Это правда?» «Правда», — отвечает Зельдович. Возвращается Семенов и прямо цветет: «У нас в институте ведутся такие работы, а я ничего не знаю! Это же замечательно!» Его молодая жена стала меня ругать, что я так взволновал Николая Николаевича. Но он уже ни на что не обращал внимания. «Что вам надо для экспериментов?» — спрашивает. «Да ничего не надо», — отвечаю. «А почему вы мне ничего не сказали?» Я говорю: «У меня есть начальник, он в курсе». Все это я рассказываю, чтобы создать впечатление о когорте ученых, которые жили наукой. У них было только одно хобби — наука.

— Каким вам запомнился Зельдович?

— Очень широкий, мощный был человек. Столько всего придумал за свою жизнь, что перечислить невозможно. Его книги есть везде. Приезжаешь, скажем, в Америку, в Институт физики ударных волн, и почти у каждого лежит, как настольная Библия, книга Зельдовича. Часто я сталкивался с такими вещами. Выступает человек на конференции и говорит: «Я придумал то-то и то-то». А ему отвечают: «Не ты это придумал, а Зельдович 20 или 30 лет назад». И показывают ему книгу. Он отвечает: «А я не знал». Как же ты не знал, если книга у тебя на полке стоит? Это, кстати, большой минус грантовой системы. При ней невыгодно ссылаться на труды других ученых.

Наши иностранные коллеги часто говорят, что в физике ударных волн и детонации ничего нового сделать нельзя, все сделал Зельдович. Это был неутомимый генератор идей. При этом он не имел классического высшего образования. История Зельдовича очень поучительна. Еще школьником он попал на экскурсию в Институт химической физики АН СССР. До войны была такая миссия у ученых — показывать и рассказывать все школьникам, устраивалось что-то типа дня открытых дверей. Зельдович задавал очень интересные вопросы и в конце концов сказал, что хочет здесь работать. Но поскольку он тогда еще учился то ли в 8-м, то ли в 9-м классе, его могли взять только лаборантом. Он попал в отдел порохов. А на втором этаже находился теоретический отдел. Там висела доска, к которой гвоздями была прибита калоша, а рядом стоял форвакуумный насос. Лаборант Зельдович стал ходить на теоретические семинары. Начальником отдела был Александр Компанеец, выдающийся ученый, ученик Ландау. И молодой парень начал задавать ему вопросы, очень толковые. Компанеец послушал и решил забрать его к себе — теоретиком. Стал просить об этом начальника отдела порохов. Тот спрашивает: «А что ты мне можешь дать взамен?» — «Да бери, что хочешь!» Начальник зашел к теоретикам, увидел форвакуумный насос и решил забрать его себе — взамен отдал Зельдовича. Так будущего великого физика обменяли на насос. Он был одним из создателей атомной, а потом водородной бомбы, стал трижды Героем Соцтруда, четыре раза получал Сталинскую премию, создал ряд выдающихся работ в теоретической физике… И при этом не учился ни в каком вузе. Ему просто было некогда. Экзамены сдал экстерном. Память у него была феноменальная. Мог назвать не только автора и номер тома, но и страницу, где можно подробнее прочесть о том или ином физическом процессе. Как-то мы обсуждали мою работу по расширению и сжатию материала, и он говорит: «Вы не учли такой-то механизм». Я спрашиваю: «А где об этом можно почитать?» «В работе Тодеса, — отвечает. — Журнал «Физикал ревю» 1942 года». Я решил, что такой журнал мне нигде не достать. Все-таки тогда шла война и было не до научных журналов. Тем не менее пошел в библиотеку. И что вы думаете? Все номера за 1942 год стояли на полке! Во время войны государство тратило деньги на то, чтобы ученые могли следить за мировыми научными достижениями и нормально работать!

— Правда, что вы видели Зельдовича живым одним из последних?

— Да, приезжал к нему обсудить какую-то идею. Ему было 70 с небольшим, он никогда ничем не болел, занимался спортом. Дома у него стояли гири, которые он поднимал каждое утро, обливался холодной водой. В тот раз он выглядел немного уставшим, лицо мне показалось каким-то серым. Но я и предположить не мог, что через несколько часов у него случится обширный инфаркт.

— В Черноголовке вам удалось достичь многих важных научных результатов, стать доктором наук…

— Семенов с Дубовицким создали там уникальную атмосферу истинного научного творчества, общения. Мы работали в атмосфере, которая сейчас на Западе называется seven twenty four (7—24). Иначе говоря, любой ученый может работать семь дней в неделю по 24 часа. Приходить в любой момент и трудиться. Помню, академик Юлий Борисович Харитон, отец нашей атомной бомбы, пришел к нам в лабораторию вечером в субботу. На улице темно, а в институте всюду горят окна. Харитон с большим удовольствием обратил на это внимание: «Это верный признак того, что институт живет и работает». Порой засиживались до двух часов ночи.

— Сейчас горят окна?

— Горят, но где-то в три — пять раз меньше, чем раньше. Бюрократия заела, так что на науку у ученых остается совсем мало времени. Да и люди постарели. Это общая проблема. Сегодня страна не ориентирована на развитие науки и технологий. Только высшая часть руководства — президент, премьер — понимают пагубность сырьевой ситуации. Однако эта ситуация отнюдь не безнадежная, она нормальная, но требует энергичных усилий. Сегодня сверху эти усилия явно демонстрируются. Правда, часть научной общественности не всегда это правильно воспринимает, не все берутся за дело. Но, убежден, ситуация изменится. Я определенно надеюсь на лучшее. Как сказал наш нобелевский лауреат академик Алферов, в науке сейчас одни оптимисты, так как пессимисты уехали.

— Но ведь самая талантливая молодежь и сейчас нередко уезжает.

— Кто-то уезжает, кто-то возвращается. Наша задача — сделать так, чтобы они работали дома. Хорошего мало, когда дети уезжают со своей родины. У меня дочь математик, вычислитель, а ее муж — физик, окончил МФТИ, добился приличных результатов и хорошего цитирования. Он уезжал в Голландию, два года там проработал. Затем вернулся и занялся бизнесом. Все ребята, которые учились с ним в Физтехе, стали бизнесменами. Эти ребята очень умные, хорошо подготовленные, и именно они, я уверен, вытащат страну. С развитием высокотехнологичного бизнеса и наука у нас станет востребованной. В стране есть хорошо подготовленная научная молодежь, по-настоящему талантливые ребята. Мы обязаны создать для них достойные условия для работы. Это тот самый принцип 7—24, когда люди видят перспективу и получают достойную зарплату, ведь повесить железный занавес, чтобы задержать их, мы не можем. Владимир Путин сказал, что через небольшое время зарплата в науке должна в два раза превышать среднюю зарплату по экономике. В Москве это в районе 80—100 тысяч рублей в месяц. Нормальные деньги.

— У вас в кабинете в числе прочих висит портрет академика Александрова. С ним вы тоже были знакомы?

— Да. Тогда он был президентом Академии наук. Было принято время от времени устраивать совместные выездные заседания президиума Академии наук и коллегии Министерства машиностроения СССР. Одно из них было решено провести в Черноголовке. А я тогда занимался математическим моделированием и придумал систему компьютерной визуализации, что-то вроде мультфильмов. Это было довольно трудоемким, новым и необычным делом. И я всем это показывал — Семенову, Дубовицкому, всем нашим сотрудникам… И вот мне предложили показать компьютерный мультфильм на этом заседании. Поставили кинопроектор «Украина», подготовились. Приехали все начальники, академики, в том числе Александров. Идет обсуждение. И когда все выступающие переругались, наш директор говорит: «Давайте сделаем небольшой перерыв и посмотрим кино». Я понимал, что рассказывать что-то в этой ситуации не стоит, и предложил просто показать, а потом, если будут вопросы, обсудить. А они такого никогда раньше не видели. АП, как все называли Александрова, отнесся к показу очень хорошо. С тех пор стал приглашать меня на разные совещания.