Глашенька - Анна Берсенева

«Глупости! – сердясь на себя, подумала она. – Не Антарктида, не замерзну!»

Видимо, из-за маленького Глашиного роста ее то ли не замечали, то ли не принимали во внимание, а потому прогоняли не слишком рьяно, особенно теперь, когда стемнело. Потому ей и удалось остаться на ночь прямо у баррикад, построенных перед самым Белым домом. Правда, когда у людей на баррикадах появились автоматы и она спросила, где их раздают, то один из защитников шуганул ее как кошку:

– А ну, брысь! Ишь, вояка нашлась – автомат ей раздай!

Но в остальном ей, конечно, повезло с ее маленьким ростом и неприметностью. Повезло оказаться в самой гуще событий, а значит, в самой гуще истории, о которой когда-нибудь обязательно напишут в учебниках, в этом Глаша была уверена. Она была со всеми, среди всех, и хотя вряд ли от нее была здесь какая-нибудь польза, но все-таки польза была, и Глаша это знала.

Днем она вместе со всеми жадно читала листовки, которые раздавали со ступенек Белого дома и из которых можно было узнать правду. Что армия сначала не хотела поддерживать защитников, но теперь начинает переходить на их сторону, а значит, танков, которые ревут моторами совсем рядом, на Калининском проспекте и на Смоленской площади, можно не бояться – это наши танки. И что строители шлют на Краснопресненскую набережную прицепы с песком для баррикад. И что никто их на самом деле не боится, этих коммунистов-заговорщиков, и звонили из Нижнего Новгорода и с Урала – там им даже телевидение не подчиняется! И Ельцина Глаша видела – он стоял на танке, и слова его тонули в общем радостном крике всех, кто собрался перед Белым домом, и это были уже тысячи, десятки тысяч людей…

Все она видела, и все это так взволновало ее, что теперь, к вечеру, она даже усталости не чувствовала, хотя провела весь день на ногах, лишь изредка присаживаясь на ящики и бетонные блоки, из которых были сооружены баррикады.

Но вот ночной холод – это было нелегко. Мама всегда говорила, что Глаша худосочная, косточки воробьиные, потому и мерзнет, как воробей. Раньше она не обращала на мамины слова внимания, но теперь, похоже, с ними следовало согласиться: у нее зуб на зуб не попадал.

К счастью, на баррикадах стали зажигать костры. Наверное, не одна она стала мерзнуть.

Глаша чуть не вприпрыжку добежала до ближайшего костра и присела на перевернутую мусорную урну, которую кто-то к нему подтащил.

– Если штурмовать будут, то ночью, – говорил какой-то мужчина; огонь освещал его лицо редкими всполохами. – Они и в семнадцатом году революцию в темноте обтяпали и сейчас то же сделают.

– А вы что, боитесь? – насмешливо спросил другой мужчина, судя по голосу, постарше.

– Бояться не боюсь, но умереть тут было бы жалко, – ответил первый.

– От чего это вдруг умереть? – удивился еще один человек.

Он только что подошел к костру и стоял у Глаши за спиной. Он был высокий – оглянувшись, она увидела только приклад автомата, который висел у него на плече.

– Да от чего угодно. Хоть из танка пальнут, хоть саперной лопаткой по голове. Это они умеют.

– Не бойтесь, – ответил мужчина у Глаши за спиной. – Смелым Бог владеет.

Это были какие-то неожиданные слова. Очень необычные! Они совсем по-новому объясняли то, что Глаша чувствовала весь этот день, пролетевший как миг, и продолжала чувствовать сейчас, в темноте у костра.

Она не только оглянулась, но и задрала голову: ей хотелось увидеть, кто эти слова произнес.

И она увидела.

Лазарь стоял в полушаге от нее, освещенный пламенем, и смотрел на людей вокруг костра с тем же веселым вниманием, с каким смотрел на Глашу в вагонном тамбуре.

– Ой! – пискнула Глаша и вскочила.

– Сидите, девушка, сидите, вы что? – удивленно сказал он; наверное, решил, что она уступает ему место.

– Лазарь, это я! – воскликнула она. – Глаша Рыбакова! Мы с вами в поезде ехали!

Она проговорила это торопливо: ей вдруг показалось, что он может уйти, не узнав ее. Уйдет, растворится в темноте, исчезнет так же неожиданно, как появился.

Но еще прежде, чем Глаша успела все это проговорить, лицо Лазаря осветилось той самой улыбкой, от которой у нее замерло сердце, когда она впервые увидела ее в темном поездном тамбуре.

– Глашенька! – радостно произнес он. – А вы-то как здесь оказались?

– Я просто пришла, – сказала она. – Как все.

Лазарь хмыкнул – Глаше показалось, недовольно.

– Не надо бы вам здесь, – сказал он.

– Но вы же здесь, – заметила она.

– Я – другое дело.

– Ну и я другое дело, – обиженно пробормотала Глаша.

Еще двух слов с ней не сказал, даже не расспросил ни о чем, а уже напоминает, что она пигалица. Сейчас тоже «брысь» скажет!

– Ладно, – вздохнул Лазарь. – Все равно вас отсюда вряд ли выгонишь.

– Вряд ли, – охотно подтвердила Глаша.

Он зачем-то снял с плеча автомат и сказал:

– Подержите.

Глаша и не представляла, что автомат такой тяжелый. Взяв в руки, она его чуть не уронила и удивленно подумала: «А в фильмах с ним так легко бегают! Или в фильмах автоматы ненастоящие?»

Впрочем, когда этот автомат висел на плече у Лазаря, то тяжелым не выглядел. Прежде чем она успела осмыслить это философское противоречие, Лазарь снял с себя куртку и надел на нее.

– А вы? – пролепетала Глаша.

Она так смутилась, что ничего умнее спросить не смогла. Его тепло обожгло ей плечи.

– Я – другое дело, – повторил он, забирая у нее автомат. И добавил: – Любое равенство должно иметь разумные пределы. Даже на баррикадах. – И спросил: – Вы, наверное, есть хотите?

– Немножко, – призналась Глаша.

Хотя – о прошлом были ее слова, потому что в эту самую минуту она о своем голоде уже забыла. Она так обрадовалась, увидев Лазаря, что забыла обо всем.

Пустой и тихой показалась ей огромная площадь, гудящая людскими голосами, и гул танковых моторов перестала она слышать, и потрескиванье досок в кострах.

Это было то самое, про что Маяковский написал: «Стих людей дремучий бор, вымер город заселенный, слышу лишь свисточный спор поездов до Барселоны». Это он потому написал, что в Барселону уезжала женщина, которую он полюбил, но на самом-то деле ведь неважно, Барселона, или Париж, или Москва, а важно только…

«Полюбил? – Глашино сознание зацепилось за это слово, и она так изумилась, что даже про стихи тут же позабыла. – Это что же – значит, я тоже полюбила?»

И как только пришла ей в голову эта мысль, сразу стало так легко, так хорошо, таким веселым воздухом наполнилось все у нее внутри, что она еле удержалась, чтобы не вскрикнуть от счастья.