Сквозь смерть и время - Анатолий Бураков

Состав тронулся. С каждым часом в вагоне становилось жарче, воздух был спертый, сильно мучила жажда и на каждой остановке все рвались к двери, в надежде что ее откроют и дадут воды. Но все напрасно. Немцы были глухи к нашим страданиям. Время проходило, бежали десятки километров, состав медленно покрывал расстояние и уже ночью те, что стояли у дверей, на одной из остановок начали громко стучать в дверь. Мы договорились, что двое лягут у двери, а один станет переводить немцам, что нам без воды приходит «капут». Долго ждать не пришлось. Дверь раскрылась. Внизу стояли немцы с собаками, одному немцу наш товарищ и перевел просьбу. Переговорив между собой о чем-то, один из немцев ушел и вскоре возвратился держа в руках кувшин с водой. Позвали вниз переводчика, а из кувшина вылили воду на лежавших, потом закрыли дверь и смеясь ушли, толкая прикладами переводчика и повторяя «Юде». А вскоре раздался залп из винтовок… Ночь была ужасная. Мы убедились, что просить наших конвоиров смысла нет. В вагоне невыносимая жара, в горле пересохло, люди испражнялись под себя. В этом кошмаре мы пробыли до утра. А утром, часов в восемь, на одной из остановок всех из вагона выгнали, исключая 25 человек, лежавших без сил. Их вытащили как дрова и разложили у вагона. Эшелон был оцеплен автоматчиками и собаками, которые все время рвались на нас с оскаленными пастями. Построив нас по пять человек, погнали в сторону от полотна, где в низком кустарнике протекала речка. Увидя воду, несмотря на крики немцев, лай собак и выстрелы, вся масса бросилась вперед, падая и снова поднимаясь. Те, которые не имели сил встать, ползком добрались до воды, а сзади стояли усмехаясь часовые, успокаивая овчарок. Вода сразу почернела, но никто на это не обращал внимания, лишь бы глотать освежительную влагу. Около часа находились мы у речки, не собираясь уходить, пока не услышали щелканье зубов овчарок; только это вывело нас из водных чар. Выйдя из воды и осмотревшись, я узнал эту местность, еще перед войной я бывал здесь, и сообщил товарищам, что находимся мы в Литве… Вскоре нас снова построили и направили по дороге к местечку Россенай, до которого добрались только к вечеру. Там нас разместили в тех казармах, в которых я спал недавно, будучи красноармейцем. Здесь мы впервые получили «корм» — сухари, воду и комбижир.

Окна наши выходили во двор, в котором стояли штабелями метровые дрова с небольшими проходами между. Забрав свою порцию еды, я отправился в казарму, поскольку у меня сильно болела нога, которую я натер при ходьбе, и забравшись на верхние нары, начал смотреть в окно. Двор пустовал. Вдруг я вижу, как под конвоем немцев остановилась группа людей в гражданской одежде и с лопатами в руках, и в одном из проходов начали копать большую яму. Продолжая наблюдать в окно, я оцепенел от ужаса. Перед ямой стояли мужчины и женщины, некоторые держали детей на руках. А впереди них находились немцы с наведенными винтовками. Раздался залп и еще одиночные выстрелы. Люди падали в вырытую яму…

Я пролежал в казарме до вечера, не будучи в состоянии опомниться от ужасной картины. Пришедшему товарищу я поведал о виденном…

Через неделю, после пребывания в этой казарме, всех нас отправили в Тильзит, где за городом в песках находился полигон. Его огородили проволокой и устроили три лагеря: один для нашего комсостава, другой для солдат и третий для литовцев, латышей и эстонцев, бывших в советской армии; шел слух, что их вот-вот отправят домой. Пищу они получали лучшую чем мы, кроме того много их работало на кухне у немцев и на хлебном складе. На кухню их водили первыми, так что для нас оставались объедки, да вода. Хлеба выдавали две буханки на пять человек, причем хлеб был зацвелый, старый: после того как расковыряешь и выбросишь плесень, оставалось не больше 100 граммов. Жиров не давали совсем. Один советский майор, с орденом Красного знамени на груди, когда шел на обед одним из первых, заявил протест коменданту лагеря против недоброкачественности хлеба. Майора забрали, и больше никто его не видел. Прошел слух, что его расстреляли. В лагере не разрешалось разводить костров, спали на голой земле, счастливы были те, у кого сохранилась шинель, но большинство имело только гимнастерки, тепла они не давали. По лагерю все время ползли слухи, что всех отправят на работу в Германию, дадут сносную пищу и одежду.

Утром, после того как сводят на водопой, пересчитывают — не убежал ли кто за ночь. В это памятное утро, мы как всегда стояли в нашей двадцатке, с нами находился один матрос, который во время счета продолжал пить воду из котелка. Увидев это, фельдфебель до того рассвирепел, что вырвал котелок и ударил матроса палкой по лицу. В ответ на это пленник сильным ударом кулака сшиб фельдфебеля с ног и бросился в середину пятитысячной толпы. Тут все смешалось вместе, в лагерь ворвались немцы с овчарками и началось повальное избиение прикладами и палками, спрятаться было некуда, повсюду люди натыкались на приклады или рычащих собак. Раздалось несколько выстрелов, что еще больше создало панику; я бросился бежать от ворот, как почувствовал сильный удар по голове и потерял сознание. Когда я очнулся, увидел, что все пленники лежат на земле, а немцы ходят и выбирают, кто одет в матросскую форму. Потом всех отобранных увели и больше мы их не видели. Среди нас некоторые оказались тяжело ранеными. Нашлись доктора, оказавшие им первую помощь. На другой день, 1 августа 1941 года, отобрали 2000 человек, в число которых попал и я, посадили в товарный эшелон и повезли. Ехали неделю. Раз в сутки, на остановках, давали воду и освобождали вагоны от мертвых, а раз в двое суток давали на 5 человек двухфунтовую булку; не выдерживали главным образом пожилые люди. Их было много среди нас. Находились они ранее в строительных батальонах — по постройке дотов, огневых точек, аэропортов и иных военных объектов. Так что, когда нас стали выгружать, в нашем вагоне осталось 43 человека. Навсегда остались в памяти детали этой поездки. Помню, как заскрежетали тормоза, паровоз дернулся и остановился. Послышался громкий разговор и лай собак, со скрежетом открылась дверь. Солнечные лучи пробежали но лежащим людям, никто не хотел вставать, и только когда немцы влезли в вагон и начали прикладами винтовок и пинками подгонять — вышли из вагона. Глаза блуждали кругом, в поисках воды, но речки не было. Построив нас и опять пересчитав, немцы, под рычание овчарок, повели нас вглубь леса. Накануне прошел дождь, на дороге образовались лужи и, несмотря на то, что вода перемешалась с грязью и конским навозом, мы все же цедили эту воду через края гимнастерки или оторванную подкладку пилотки. Воду черпали банками и котелками, которыми обзавелись еще в казарме. Сзади ехало несколько военных подвод, подбиравших обессилевших и умерших; их, как дрова, бросали на подводу, друг на друга. Кто был поздоровее выбирался на верх, остальные же задыхались под телами своих товарищей. Часа через три колонна подошла к местности обнесенной колючей проволокой: по бокам стояли вышки с часовыми, несколько бараков для охраны. На воротах висела вывеска: «ШТАЛАГ 311–11 С».