Крутые повороты - Александр Борин

Я встаю. Прощаюсь.

Уже в передней Нина Васильевна говорит: «Повторяю, деньги мне совсем не нужны. Знаете, как я поступлю. А вот так: суд их присудит, а я возьму и отправлю назад Сапронову по почте! Пусть знает!» А Сергей Тимофеевич спрашивает: «Статью будете писать? Ну что ж, пишите. Тому, кто смерть свою пережил, уже ничего не страшно».

Ему не страшно. Страшно мне. Оттого страшно, что человек, переживший свою смерть, готов через суд искать стоимость помятых часов «Чайка» — и не от бедности, не от нужды, не от отчаяния, а исключительно по моральным соображениям, То бишь из ненависти.

Следователь, выезжавший в день аварии на место происшествия, в возбуждении уголовного дела против водителя Сапронова А. И. отказал: несчастный случай, состава преступления нет. Однако городской прокурор постановление это отменил: двум пассажирам причинены тяжелые телесные повреждения, расследование должно быть проведено.

Дело возобновили опять.

Результат его в значительной степени зависел от показаний очевидцев аварии. Ясно же: никакого умысла не было. А вот неосторожность — была или нет? Мог водитель в создавшейся ситуации предотвратить аварию или от него это не зависело? Сапронов объясняет: «На шоссе, из-за поворота, неожиданно показался грузовик с сеном. Поэтому я резко взял вправо и въехал на обледенелую обочину». Если действительно так — одна картина, если нет — совсем другая.

Следователь, который вел дело, говорит мне: «Я заранее знал: очевидцы аварии Журавлевы будут Сапронова выгораживать». — «Почему же?» — «Потому, что были с ним в одной машине». — «Ну и что же?» — «Психология! Людям обычно кажется, что в аварии виновата встречная машина, дорога, погода, хляби небесные — только не свой водитель». — «Отчего же?» — «Со своим водителем ты же только что пережил одну беду. А это, знаете, противоестественно — прибавлять беды тому, с кем вместе её пережил».

Что ж, понимаю: противоестественно прибавлять беды человеку из своей машины.

«Ну а как Журавлевы?» — спрашиваю. «В день аварии Нина Васильевна сказала: никаких претензий к Сапронову у них нет, — говорит следователь. — А потом! Ушам своим не поверил. Готова была утверждать, будто Сапронов чуть ли не нарочно хотел всех погубить… Никакого встречного грузовика не было. На лед свернул — так ему захотелось. Несся как угорелый. Жена просит: «Алеша, потише», а он, как на пожар». — «Действительно, несся?» — «Да нет, экспертиза показала: сорок километров в час, не больше». — «Ну а встречная машина?» — «Пришлось Журавлевым поверить. Жена Сапронова ведь не в счет, лицо заинтересованное. А других очевидцев нет».

А я грешным делом думаю: а если из ненависти, по моральным соображениям не захотели эту машину Журавлевы заметить? Из-за ложки черной икры?

Учитывая личность подсудимого, военное прошлое, преклонный возраст, первую судимость, безукоризненные характеристики, ходатайство общественности, суд счел возможным не лишать Сапронова свободы: три года условно.

«Пусть спасибо нам скажет, — говорят Журавлевы, мы не стали обжаловать приговор, добиваться, чтоб его в тюрьму…»

Что правда, то правда, высшей меры они все-таки не требовали…

«Действия супругов Журавлевых мы восприняли как вызов городу», — пишут двадцать авторов письма в редакцию «Литературной газеты».

Задумаемся: о каком же все-таки вызове идет речь?

Мне кажется, дело здесь не только и не столько в самих претензиях Журавлевых к бывшим своим друзьям. Что делать — не смогли люди смириться с тем, что Алексей Ильич не дежурил сутками возле их постели. Нина Васильевна ждала, думала: вот раскроется сейчас дверь, войдет виновник всех их несчастий и скажет: «На руках буду вас носить». А он не заходил. Или заходил не так часто, как ей бы хотелось… «Дружба его измерялась шагами по коридору», — оскорбленно объяснит мне потом Нина Васильевна. Ладно! Как говорится, бог им судья. В конце концов, личное их дело. Разные складываются у людей претензии друг к другу, и счеты между людьми тоже бывают разные. Жизнь есть жизнь…

Но личные эти счеты и претензии надо же, наверное, и выяснять лично: самим, друг с другом, один на один. Без башенных колоколов.

О недоданной ложке черной икры, про которую Журавлевы заявили в суде — вслух, громко, публично, — говорит сегодня весь город.

Понимаете? Ладно бы только с имущественным спором пришли Журавлевы в суд: имущественные споры положено решать в суде. Нет, пришли они, сами признают, чтобы на глазах у всех отомстить своему бывшему другу за плохую дружбу. Что это — общественная жилка в нас так сильно развита? Но общественная жилка состоит, вероятно, не в том все-таки, чтобы прилюдно, на площади обнажаться, а, напротив, в боязни своими действиями оскорбить скромность, деликатность, совесть общества. В стремлении сохранить перед миром человеческое свое достоинство.

Нина Васильевна говорит мне сейчас: «Вы бы посмотрели, как явилась Вера Михайловна на суд. С улыбкой, будто на праздник». А я ведь догадываюсь, зачем на этом суде улыбалась Вера Михайловна. Чтобы людям не показать, какой ад у нее в душе. Чтобы не унизиться демонстрацией своих переживаний. Из чувства собственного достоинства улыбалась…

А Нина Васильевна? Секретарю суда она подробнейшим образом объяснила, каких мытарств ей стоит каждая явка в суд: денег на такси ведь нет. И костыли, в которых давно уже миновала надобность, тоже в суд прихватила: глядите, люди — добрые, жалейте ее… Театр!

«Я прямая, как дорога», — гордо признается мне Нина Васильевна и ждет: «неужели не оценю? А мне очень хочется спросить ее: да зачем, всегда ли уж так нужна эта жестокая, бесцеремонная прямота? Может, иной раз лучше, наоборот, с церемониями? И самим нам легче будет жить, и людям кругом меньше причиним неприятностей?

Мы вот охотно говорим о культуре поведения, о культуре общения. А может, культура эта и состоит в том, чтобы почаще друг с другом церемониться, не ронять себя в глазах людей и не спешить выставлять на всеобщее обозрение то, что творится иной раз у нас в душе?

«…Мы требуем только то, что полагается нам по закону», — говорит мне Сергей Тимофеевич Журавлев, и Нина Васильевна подтверждает: «Только!» Она спрашивает: «Значит, вы хотите сказать, аморален наш закон?»

Что ответить мне им?

Закон наш морален. А вот воспользоваться им или иной раз лучше постесняться, решает не закон. Решаем мы с вами, каждый для себя. Одному, повторяю, важнее всего свое получить, другому — не потерять себя. Кому что…

Если бы где-то на жизненном пути встретились однажды автор анонимных, подметных писем Алексей Матвеевич Олейник и супруги Журавлевы, вполне возможно, никакой тяги друг к другу они бы не испытали. Чужие, разные, совсем не похожие друг на друга люди!

Но ведь что-то их все-таки роднит, сближает, не так ли?

Что?

А я вам скажу: позиция. Позиция, утверждающая вседозволенность.

Все можно, никаких барьеров! Можно написать пасквиль на честных людей и подписать его чужим именем. Можно, не стесняясь, на глазах всего города, из-за ложки черной икры затеять судебный процесс с близкими друзьями. Ничего нет запретного. Дозволено все!

Откуда же проистекает этакая вседозволенность? Из чего складывается? Удается ли всегда проследить, куда ведут ее корни?

Всегда — не знаю. Жизнь сложна. Но случаются ситуации, когда истоки той или иной позиции человека достаточно ясны.

Глава вторая

Не в свои сани…

Художественная школа

Некоторое время тому назад в детской художественной школе номер два Дзержинского района Ленинграда сменился директор: член Союза художников, искусствовед Светлана Андреевна Онуфриева ушла заканчивать монографию о живописце Головине, место ее занял Николай Потапович Катещенко, преподаватель художественно-педагогического графического училища, где готовятся учителя черчения и рисования для средних общеобразовательных школ. И года не прошло со дня назначения нового директора, а половина педагогов второй детской художественной школы — шесть из двенадцати — подали заявления об уходе. Причина? В заявлениях сказано: «уступая давлению нового директора», «из-за сложившейся в школе обстановки», «из-за того, что работать стало невозможно». В художественной школе коллектив маленький, собственного комитета профсоюза нет, действует объединенный комитет всех художественных школ Ленинграда. В один прекрасный день на его заседание приглашены были покинувшие школу учителя, присутствовал и новый директор. Объединенный комитет — цитирую — «с горечью признал свое бессилие оградить хороших педагогов от несправедливости». В различные учреждения Ленинграда, Москвы, в редакции разных газет стали поступать письма от учеников школы и их родителей. В письмах тревога, призыв, мольба: «Школа гибнет. Спасите школу!» Ситуация настолько обострилась, что городские организации, занимающиеся культурой, создали специальную комиссию.