ПВТ. Тамам Шуд (СИ) - Ульяничева Евгения

Готтард не ушел, только из колыбели выскочил. Волчица все стояла, не могла ослушаться, сойти с места.

Умри, подумал Выпь. Вздрогнул от собственной трусости.

Нет, больше никогда.

Перехватил дикту правой рукой, будто копье.

— Давай, — сказал Волчице.

Людоедица кинулась и Выпь шагнул ей навстречу, грудью в грудь. Поймал обе ее руки — одной своей, стиснул запястья. Дикта с хрустом вошла под сердце, вышла из спины.

Зубы Волчицы судорожно клацнули, обожгло лицо крапивное дыхание. Выпь ухватил лоскут ткани над раной и дернул, срывая шкуру, как присохший бинт.

И не стало единого, развалилась Волчица на человеческое, животное и древное. Выпь переступил тело, наклонился, подбирая дикту и замер, встретившись взглядом с собственным отражением.

Маска, игрушкой вплетенная в корни колыбели, теперь едва держалась. Медная, равнодушная.

Отражение казалось странным, искаженным. Точно он сам — только старше — заключен был в медном огне. Второй протянул руку, завороженно наблюдая, как делает то же самое его двойник. Коснулся маски и невольно вздрогнул. Горячая. Или почудилось? Подхватил за кожаный ремешок, потянул к себе, снимая с корня.

— Эй, ты, зверобой! Взгляни сюда!

Готтард стоял у алтаря, по-прежнему крепко сжимая нож. Но смотрел наверх. Свет, недавно багровый, теперь лился золотой. А вместе с ним дрожала земля, тряслась. Не Волчица, значит, тому была причиной.

Тряхнуло их в последний раз и замерло все. Только падала высохшая трава и медленно сыпалась искрящаяся пыль.

Выпь подставил локоть.

— Или золото? — недоверчиво ахнул Готтард.

Глава 6

6.

Эфоров Первых, пятерых властителей Эфората, помимо прочего, отличали перчатки. Геммы. Красные, блестящие, сырого свежего цвета, они плотно облегали руки Оловянных. До запястий или, случалось, до самых локтей. Долгота зависела от уровня мастерства. Совсем короткие, скрывающие тонкие кисти, носили ученики-эфебы, самые длинные под стать были Мастерам.

Палачей-криптосов люди называли «красными рукавами», ими пугали детей Лута. Байки о красных перчатках, «руках по локоть в крови» — все штампы и расхожие присловья шли оттуда, из историй криптий. Рассказывали среди прочего, что однажды Мастер вырвал оскорбившему его человеку нижнюю челюсть. Двумя пальцами.

А после стоял и смотрел, как тот умирает.

Криптосы не были злобны по своей природе. Эмоции их были генетически, искусственно притуплены. Вытравлены. Выпрямлены. Профессионалы — Эфорат задействовал Палачей тогда, когда нужны были особенно эффективные, эффектные, но при этом тонкие методы воздействия. Ни блестящая техника Башни, ни лучшие из Ведуты — ничто не могло сравниться с работой Оловянных с красными руками.

Люди говорили, что Первым не ведом страх. Что в процессе роста страх искореняется из них, выхолащивается, как атавизм.

Говорили, что единственный естественный враг Оловянных — Оскуро. Воплощенный хаос, страх, не имеющий формы. Ужас несуществующего цвета.

Еще говорили, что Первые — мангусты Лута, а Оскуро — королевские кобры. И только Первые могли выстоять в поединке один на один.

Их феноменальные Машины были слишком медлительны против стремительных Оскуро. Но Эфорат располагал куда более действенным оружием. Лучшими воинами, воспитанниками Луча Палачей. Молодь с ранних лет учили владеть актисами, натаскивали на математичную эффективность сражения.

Чтобы получить элитный класс бойцов, способных противостоять Лутовым тварям.

***

— Мастер.

Лин преклонил колено, ритуалом выученной вежливости. Жестом подчинения наклонил голову, обнажая загривок, часть белой шеи, легкую жемчужную нить позвонков.

Лот рядом шумно вздохнул, Мастер краем глаза отметил, как со-правитель раздул мраморные ноздри и чуть прикусил губу. Чуял ликвор под тонкой белой кожей. Плотоядная несыть, подумал Мастер, и после этого Лин — отбраковка?

Крайне несправедливо.

Эфор коснулся шеи эфеба пальцами, затянутыми геммой.

— Иди, — сказал глухо.

Первый выпрямился плавно, сверкнул глазами, обернулся кругом и направился к фракталам. Сегодня был его черед.

Ритуал Избавления. Танец-игра.

Мастер смирил сердце. Лут тому видоком, он каждый раз испытывал беспокойное волнение, отпуская своего ученика. И каждый раз тот возвращался из лабиринта. Иногда приползал, иногда добредал на последнем дыхании, иссеченный пастями Оскуро, но всегда живой, живой.

Большего Мастер и желать не мог.

Точнее — не имел права.

В наблюдении не было смысла, взрослые Первые не видели Оскуро. Эта способность, словно тимус у молодых животных, сопровождала Оловянных вместе с темной полосой на хребте. Пожизненно ею владели — точно болезнью — лишь отбраковки.

Мастер стиснул зубы.

Они с Лотом остановились напротив гигантского мозаичного панно, круга, прихотливо собранного из дихроичного стекла и цветной смальты. В их стерильном мире, выжженном до плоских цветов, эта вещь казалась неуместной, точно пурпурная роза в белых волосах Эфора.

Цвета двигались, смешивались, дышали — так двигались, раскрывались, дышали фракталы, многоуровневая, многомудрая система, придуманная и продуманная еще их предками. Ловушка, в которую попадали пытающиеся дорваться до людей Оскуро. Они могли зайти, но не могли выбраться, и метались в лабиринтах, пока к ним не выходили эфебы Оловянных и не вступали с ними в бой.

Мастер остановил взгляд на синем кусочке мозаике. Чуть склонил голову, перестраивая зрение, и увидел картинку.

***

Где же, где…

Эфор огляделся, шаря взглядом по жилой кубокамере ученика. Все стандартно, все как у всего агела. До него это помещение занимали другие, те, кто уже погиб.

Но этот лила отличался от своих предшественников. Мастер прошелся руками по стене, надавил, вытаскивая из полости узкую койку. Сунул руку в нишу, пробежал чуткими пальцами и подцепил трубочку. Достал, раскатал, уже зная, что увидит.

Лин рисовал. Недуг этот, стыдная аберрация, проклюнулся в нем уже давно, еще до контрольной лесхи. Но до поры он держался, ограничиваясь легкими набросками на стенах душевой, на зеркалах — двумя-тремя росчерками тонких пальцев изображал своих соучеников, наставников, Оскуро…

Пытаться нарисовать Оскуро — какая неслыханная дерзость. Какая восхитительная наглость.

Теперь вот это.

Мастер не знал, где его выученик нашел бумагу. А вот из чего смастерил кисть, догадывался — из собственных волос собрал, вместо красок использовал кровь.

Лин, скрипнул зубами Эфор. А если бы на это наткнулся кто другой?

***

Лин шел медленно и осторожно, точно ступал босыми ногами по битому стеклу. Такое он тоже умел, это упражнение входило в стандартный курс обучения. Здесь, в кишке Эфората, не было стекла. Вообще ничего не было, кроме его дыхания и Оскуро, бродящих где-то там.

А еще говорили, что Оскуро — надформа, высшая степень развития Третьих.

Коридор казался идеально спрямленным, мягко светился. Иллюзия, знал Лин. На самом деле фракталы петляли и обморачивали, чтобы попавшие в них Оскуро бродили долго. Тот, к кому он шел, все-таки сумел прорваться близко к выходу.

Его следовало убить.

Что гонит их, думал Лин, кожей вслушиваясь, что гонит Оскуро с той стороны? Почему они так стараются, раз за разом, если конец один? Их убивают, если не с первой, то со второй попытки.

Об этом не задумывались его соученики.

Лин спросил Мастера однажды. Зря. Лишние глупые мысли.

Оскуро вышел из-за поворота, плавно развернулся, загромождая собой просвет коридора.

Он был огромен. Много больше тренировочных моделей и тех, кого Лин успешно сразил в прошлом. Он видел Лина так же, как Лин — его.

Каждый экземпляр отличался от предыдущего. Их форма не была постоянной, единственное, что никогда не менялось — цвет.

Тело этого Оскуро было длинным, тягучим, веретенообразно-крученым. Черный цвет его шкуры постоянно двигался, от чего казалось, что Оскуро никогда не находится в состоянии покоя.