Любовницы Пикассо - Джин Макин

– Почему бы и нет? Завтра будет завтра, а сегодня еще не закончилось.

Элен помахала пустым бокалом из-под мартини, и бармен направился к нашему концу стойки.

– У Джеральда была короткая художественная карьера в Париже двадцатых годов, – продолжала я. – У него нет крупных работ, но он был знаком со всеми, как и его жена. А теперь они живут в Нью-Джерси.

Мы были работающими девушками и экономили, чтобы купить чулки или губную помаду, в ожидании лучших времен. Мы обе понимали, что еще много лет можем называться девушками и по-прежнему ждать у моря погоды, пока не станем ожесточенными старыми девами, потому что лучшие времена так и не наступили. Приближаясь к тридцати, мы уже различали эту черту.

Элен отсалютовала мне своим мартини.

– Надеюсь увидеть физиономию Рида, когда ты вручишь ему эту статью!

– Я тоже. Но сперва мне придется убедить Мерфи, чтобы они поговорили со мной.

Была и другая проблема. Прах моей матери в урне на книжной полке ожидал упокоения. Вот только мать не говорила мне, где хочет его развеять. Еще один из ее многочисленных секретов… И Уильям, который хотел жениться на мне, уставший от ожидания и от проволочек с моей стороны.

– Будет хорошо выбраться из Нью-Йорка на день-другой, – сказала я. – Элен, если кто-то будет искать меня, когда я отправлюсь к Саре Мерфи, просто скажи, что не знаешь, где я. Хорошо?

– Даже Уильяму?

– Даже Уильяму.

– Если ты находишься в одном из списков Маккарти, тебе будет лучше выйти замуж и сменить фамилию, – сказала Элен.

– Возможно.

Мы допили мартини и надели пальто.

– А знаешь, он коммунист, – сказала я. – Уже давно.

– Кто?

– Пикассо.

* * *

Сидя в автомобиле на темной обочине Пэлисейд-роуд, я думала о том, что Дэвид Рид запланировал мою неудачу. Он знал, как невероятно трудно найти новый материал о таком знаменитом художнике, как Пикассо: особенно потому, что я не могла лично побеседовать с ним. Дэвид Рид не хотел, чтобы женское имя оскверняло его журнал. Я провела несколько славных минут, мечтая о возмездии, о моих многочисленных статьях, о Пулитцеровской премии и о том, как исполнительный совет предлагает мне должность шеф-редактора журнала… и увольняет Рида. «Как тебе такое, мистер Рид?»

Дорожное движение становилось все менее активным. Было почти восемь вечера, и я слышала, как звуки ночи сплетаются с более громким городским шумом: уханье совы, странные стоны ветра, дующего над рекой Гудзон за жилыми кварталами. Сумерки окрасили яркие осенние листья в ржаво-серый цвет, а теперь подступающая ночь стирала все краски.

Было уже слишком поздно стучаться в дверь Сары Мерфи, даже если бы я смогла найти ее. «Просто поеду, – решила я. – Черта с два я буду спать на обочине!»

3

Алана

Через несколько минут я свернула с главной дороги на боковую улицу, а потом – в узкий переулок. Потом проехала мимо большого дома в стиле королевы Анны; его желтый силуэт выделялся в сиреневых сумерках. Перед ним находилась дорожная вывеска. Я быстро развернулась и остановилась на гравийной подъездной дорожке.

«Гостиница Бреннана» – гласила вывеска, установленная в саду перед домом. Лестница поднималась к крытой веранде. В нескольких окнах горел свет, где-то лаяла собака. Я взяла небольшой дорожный чемодан и направилась к парадной двери.

Внутри меня встретил холл, отделанный деревянными панелями, восточные ковры и стены с книжными шкафами и живописью. Картины были выполнены в демонстративно викторианской манере: девочки с котятами на руках и матери, склонившиеся над колыбелями. Впрочем, несколько морских пейзажей были неплохой имитацией полотен Тернера[19].

Стойка регистрации нашлась сразу у подножия красивой лестницы из красного дерева.

Передо мной регистрировалась семья – мать, отец и две маленькие девочки, быстро и тихо говорившие друг с другом по-испански. Когда одна из них, лет шести на вид, круто развернулась и столкнулась со мной, мать пустилась в многословные извинения.

– Никаких проблем, – сказала я на испанском. – У вас чудесный ребенок! Nina encantodora[20].

– На сколько суток? – спросил клерк, когда подошла моя очередь. Он вытер руки кухонным полотенцем, обернутым вокруг пояса, и потянулся к регистрационному журналу. – Впрочем, неважно: у нас масса свободных номеров. Распишитесь здесь, – он повернул журнал ко мне. – Сейчас не сезон… не то что у нас вообще бывает сезон.

Я слишком устала, чтобы посмеяться над его слабой попыткой пошутить.

– Как далеко отсюда до Снейдена?

– Три мили по дороге. – Он вручил мне ключ, прикрепленный к желтому пластиковому кольцу. – Номер шесть. Наверху, последняя дверь справа… – Он указал в сторону лестницы. – Вот там есть бар, бассейн, сауна и массажный кабинет. Шучу, шучу! Но у нас действительно имеется бар, открытый как для публики, так и для гостей. Если вам понадобится больше полотенец, в коридоре есть бельевой шкаф. Не стесняйтесь. – Он подобрал влажное полотенце и направился в сторону бара. Дверь была слишком низкой для его роста, и ему пришлось нагнуть голову.

За открытой дверью бара я видела черно-белый телевизор, висевший над рядами пыльных бутылок. Шел выпуск новостей. Звук был выключен, но мне не нужно было слышать слова. Сенатор Маккарти, наклонившийся к микрофону, что-то лихорадочно вещал с выражением холодной ярости. Маккарти, искавший коммунистов под каждым камнем… и во многих университетских клубах и группах.

Возможно, он уже искал меня.

Если Дэвид Рид узнает об этом, я больше никогда не получу очередное задание. Если он узнает, то ни за что не пропустит мою статью о Пикассо, даже если она будет написана. Неважно, каковы его убеждения; связь со мной на любом уровне будет предосудительной для него.

Я поняла, что, несмотря на первоначальные колебания, мне действительно хотелось получить эту работу, хотелось думать о Пикассо и писать о нем. Пикассо мог привести меня обратно к моей матери.

Я поднялась по скрипучей лестнице, распаковала свои ночные принадлежности и положила ручку и блокнот на прикроватный столик. После душа написала имя Сары на затуманенном зеркале ванной как оберег на удачу. «Поговори со мной, Сара!» – пожелала я.

Рядом с ее именем я написала собственное: Алана Олсен. Мой отец, умерший, когда мне было восемь лет, был высоким мужчиной норвежского происхождения, но я унаследовала внешность матери, которая была миниатюрной и темноволосой. Я написала имя Уильям Грин рядом со своим, вспоминая, как раньше заключала оба имени в сердечко, а потом стирала его, прежде чем Уильям мог что-то увидеть и обвинить меня в чрезмерной сентиментальности. На этот раз я