Рассказы - Вольфганг Борхерт

-- Я люблю тебя. Люблю твои волосы, люблю твой голос, когда ты говоришь: "Mon petit chou". Люблю, как ты коверкаешь немецкие слова, люблю все чужое в тебе. И твои руки, Маргерит!

И я подумал, что, быть может, потому завораживает нас очарование всего чужеземного, что нам приятно как бы заново открывать давно знакомое.

Когда мы вышли из кино, Маргерит попросила у меня мою трубку. Она закурила, и ее стало мутить. Но она просто захотела доказать мне, что любит меня теперь еще сильнее.

Мы стояли у реки. По-ночному черная, она украдкой лизала опоры моста. Одинокие желтые блики на ее груди вздымались и опадали вместе с ее дыханием -- одинокие желтые звезды, отраженные в воде.

Мы стояли у реки. Река уплывала вдаль в объятиях ночи и не хотела унести нас с собой в неведомые страны. Быть может, она и сама не знала, к какой стремится цели и воистину ли цель всех стремлений -- рай. Мы готовы были безропотно вверить свою судьбу парусу ночи, но река не раскрывала нам тайн своего волшебства. Она журчала и лепетала что-то, смутно привораживая нас своей красотой. Ради нас она могла бы выйти из берегов и выплеснуть нас из берегов нашей жизни. И нас смыло бы разливом этой ночи.

Взволнованные, мы с трудом переводили дыхание. И Маргерит прошептала:

-- Сегодня все пахнет любовью.

И я прошептал в ответ:

-- Это пахнет травой, водой, речной водой, пахнет туманом и ночью.

-- А разве ты не чувствуешь, -- зашептала Маргерит, --что все это пахнет, как любовь? Не чувствуешь?

-- Это пахнет тобой, -- шепнул я еще тише. -- А ты пахнешь, как любовь.

И снова шепот:

-- А ты чувствуешь это?

Тут зашептала и река: как любовь... ты чувствуешь... ты чувствуешь... как любовь...

Впрочем, может быть она шептала совсем о другом. Но Маргерит казалось, что она нас подслушивает.

Внезапно послышались шаги, они приближались к нам. И яркий свет фонаря полоснул по глазам: патруль!

Ловили несовершеннолетних девчонок, которые по ночам цвели в объятиях солдат, как цветы в парке. Но Маргерит показалась начальнику патруля достаточно взрослой. И мы уже собрались было уйти, как что-то в Маргерит вдруг привлекло его внимание. Думаю, ее косметика. Наши девушки так сильно не красятся. А фельдфебели иногда вовсе не такие тупицы, какими выглядят. Он потребовал ее паспорт. Маргерит даже бровью не повела.

-- Так я и знал, -- сказал он, -- Француженка! Эк, размалевалась.

Маргерит не шелохнулась. Я что я мог сделать? Фельдфебель записал мою фамилию, и мы с Маргерит снова остались одни.

Я знал, что теперь мне не вырваться из казармы по меньшей мере недели четыре. Не говоря уж о других взысканиях. Я помолчал, собираясь с мыслями, но ничего путного так и не надумал и просто выложил Маргерит все, как есть.

-- Тебя не будет четыре недели? О, в таком случае все кончено, да, все. Ты просто трус. Я разве струсила? Может, я затряслась от страха? А ты дашь запереть себя на четыре недели? Ха! У тебя вовсе нет храбрости. Ты не любишь меня. Да, не любишь.

Никакие доводы не помогали. Маргерит считала, что я просто слишком труслив, чтобы верхом перемахнуть через забор. Она не догадывалась о множестве всевозможных хитроумных рогаток, делавших это неосуществимым. А я думал об этих четырех неделях и не мог выдавить из себя ни слова. Немного помолчав, она принялась за свое:

-- Так ты не придешь? Целых четыре недели? Да?

-- Я не смогу, Маргерит.

Ну как ей еще объяснить?

Но для Маргерит этого было мало.

-- Хорошо! Очень хорошо! Знаешь, что я сейчас сделаю?

Откуда ж мне было знать!

-- Сейчас я пойду домой и умоюсь. Хорошенько умоюсь. Да. А потом снова наведу красоту и найду себе нового возлюбленного. Вот! Ah oui!

И ночь поглотила ее. Раз и навсегда.

Я одиноко брел к казарме, и мне хотелось плакать. Я даже попробовал и закрыл лицо руками. От рук исходил таинственный запах: Франция. И я решил, что сегодня вечером не стану их мыть.

Заплакать не удалось. Из-за сапог. Они бесстыдно, предательски скрипели при каждом шаге: mon petit chou... Мой маленький кочанчик... Mon petit chou...

"А все ты, огромный глупый кочан, -- злобно усмехнулся я, глядя на луну. -- Если бы не твое бесстыдное сияние, патруль нипочем бы не заметил, как она размалевалась".

-----------------------------------------

Но я это не думаю (фр.)

О да! (фр.)

Мой миленький (фр.). Chou - буквально: капуста.

Писатель

Перевод Н. Ман

Писатель должен дать имя дому, который все строят сообща. И отдельным помещениям тоже. Комнату больного он должен назвать "скорбной комнатой", чердачную комнату "открытой ветру", а подвал "сумрачным". Он не вправе назвать подвал красивым.

Если ему не дают карандаша, он должен впасть в отчаяние. И должен попытаться выцарапать на стене обратным концом ложки, как в тюремной камере: это мерзкая дыра. Если он, в своей беде, этого не сделает, он не писатель. Его надо отослать в дворницкую.

Если его письма читают в других домах, там должны говорить: "Ага! Вот каковы они в этом доме". Несущественно, пишет он длинно или коротко. Он должен писать удобочитаемо. Ему дается право занимать в доме чердачную комнатушку. Оттуда открываются безумнейшие виды. Безумно, это прекрасно и грозно. Там, наверху, одиноко. И там всего холоднее и всего жарче.

Если каменотес Вильгельм Шредер посетит писателя в его чердачной комнатушке, у него возможно закружится голова. Писатель не должен обращать на это внимание. Господину Шредеру следует привыкать к высоте. Она пойдет ему на пользу.

Ночью писатель может глазеть на звезды. Но горе ему, если он не чувствует, что его дом в опасности. Тогда он должен трубить, покуда у него не лопнут легкие.