Бабье царство - Антон Чехов

От всех этих разговоров Анне Акимовне почему-то вдруг захотелось замуж, захотелось сильно, до тоски; кажется, полжизни и все состояние отдала бы, только знать бы, что в верхнем этаже есть человек, который для нее ближе всех на свете, что он крепко любит ее и скучает по ней; и мысль об этой близости, восхитительной, невыразимой на словах, волновала ее душу. И инстинкт здоровья и молодости льстил ей и лгал, что настоящая поэзия жизни не пришла, а еще впереди, и она верила и, откинувшись на спинку стула (у нее распустились волосы при этом), стала смеяться, а глядя на нее, смеялись и остальные. И в столовой долго не умолкал беспричинный смех.

Доложили, что пришла ночевать Жужелица. Это была богомолка Паша, или Спиридоновна, маленькая худенькая женщина, лет пятидесяти, в черном платье и белом платочке, остроглазая, остроносая, с острым подбородком; глаза у нее были хитрые, ехидные, и глядела она с таким выражением, как. будто всех насквозь видела. Губы у нее были сердечком. За ехидство и ненавистничество в купеческих домах ее прозвали Жужелицей.

Войдя в столовую, она, ни на кого не глядя, направилась к образам и запела альтом "Рождество твое", потом спела "Дева днесь", потом "Христос рождается", затем обернулась и пронизала всех взглядом.

- С праздничком! - сказала она и поцеловала в плечо Анну Акимовну. Насилу, насилу добралась до вас, благодетели мои. - Она поцеловала в плечо тетушку. - Пошла я к вам еще утром, да по дороге к добрым людям заходила отдохнуть. "Останься да останься, Спиридоновна", - ан, и не видала, как вечер настал.

Так как она не употребляла мясного, то ей подали икры и семги. Она кушала, поглядывая на всех исподлобья, и водочки три рюмки выпила. Накушавшись, помолилась богу и поклонилась Анне Акимовне в ноги.

Как это было в прошлом и в третьем году, стали играть в короли, а вся прислуга, сколько ее было в двух этажах, столпилась в дверях, чтобы поглядеть на игру. Анне Акимовне показалось, что раза два в толпе баб и мужиков промелькнул и Мишенька с снисходительною улыбкой. Первая вышла в короли Жужелица, и Анна Акимовна-солдат платила ей дань, а потом тетушка стала королем, и Анна Акимовна попала в мужики, или "тютьки", что вызвало общий восторг, а Агафьюшка вышла в принцы и застыдилась от удовольствия. На другом конце стола составилась еще партия: обе Маши, Варварушка и швейка Марфа Петровна, которую разбудили нарочно для игры в короли, и лицо у нее было заспанное, злое.

Во время игры разговор шел о мужчинах, о том, как трудно теперь выйти за хорошего человека, и о том, какая доля лучше - девичья или вдовья.

- Девка ты красивая, здоровая, крепкая, -сказала Жужелица Анне Акимовне. - Только я никак не пойму, мать, для кого ты себя бережешь.

- Что же делать, если никто не берет?

- А, может, дала обет остаться в девах? -продолжала Жужелица, как бы не слыша. - Что ж, хорошее дело, оставайся... Оставайся, - повторила она, внимательно и ехидно глядя себе в карты. - Тэк, брат, оставайся... да... Только девы, преподобные-то эти самые, разные бывают, -вздохнула она и пошла с короля. - Ох, разные, мать! Одне, действительно, блюдут себя словно монашенки и ни синь пороха, а ежели какая и согрешит часом, то измучится вся, бедная, и осуждать грех. А вот другие девушки и в черных платьях ходят, и саваны себе шьют, а сами-то втихомолку старичков богатеньких любят. Да-а, канареечки мои. Иная шельма околдует старика и властвует над ним, голубушки мои, властвует, кружит его, кружит, а как набрала побольше денег да выигрышных билетов, так и заколдует до смерти.

В ответ на эти намеки Варварушка только вздохнула и поглядела на образ. На лице ее изобразилось христианское смирение.

- Есть у меня одна знакомая девушка такая, врагиня моя лютая, продолжала Жужелица, оглядывая всех с торжеством. - Тоже всё вздыхает, да всё на образа смотрит, дьяволица. Когда она властвовала у одного старца, то, бывало, придешь к ней, а она даст тебе кусок и прикажет земные поклоны класть, и сама читает: "В рождестве девство сохранила еси"... В праздник даст кусок, а в будни попрекает. Ну, а теперь уж я натешусь над ней! Натешусь вволю, алмазныя!

Варварушка опять взглянула на образ и перекрестилась.

- Да, никто меня не берет, Спиридоновна, -сказала Анна Акимовна, чтобы переменить разговор. - Что поделаешь?

- Сама виновата, мать. Все ждешь благородных да образованных, а шла бы за своего брата-купца.

- Купца не нужно! - сказала тетушка и встревожилась. - Спаси, царица небесная! Благородный деньги твои промотает, да зато жалеть тебя будет, дурочка. А купец заведет такие строгости, что ты в своем же доме места себе не найдешь. Тебе приласкаться к нему хочется, а он купоны режет, а сядешь с ним есть, он тебя твоим же куском хлеба попрекает, деревенщина!.. Выходи за благородного.

Заговорили все сразу, громко перебивая друг друга, а тетушка стучала по столу щипцами для орехов, и красная, сердитая, говорила:

- Не надо купца, не надо! А заведешь в доме купца, пойду в богадельню!

- Тш... Тише! - крикнула Жужелица; когда все утихли, она прищурила один глаз и сказала: - Знаешь, что, Аннушка, ласточка моя? Выходить замуж по-настоящему, как все, тебе не к чему. Ты человек богатый, вольный, сама себе королева; но и в старых девках оставаться как будто, детка, не годится. Найду-ка я тебе, знаешь, какого-нибудь завалященького и простоватенького человечка, примешь ты для видимости закон и тогда - гуляй, Малашка! Ну, мужу сунешь там тысяч пять или десять, и пусть идет, откуда пришел, а ты дома сама себе госпожа, - кого хочешь, того любишь, и никто не может тебя осудить. И люби ты тогда своих благородных да образованных. Эх, не жизнь, а масляница! - Жужелица щелкнула пальцами и подсвистнула: Гуляй, Малашка!

- А грех! - сказала тетушка.

- Ну, грех, - усмехнулась Жужелица. - Она образованная, понимает. Человека зарезать или старика околдовать - грех, это точно, а любить милого дружочка даже очень не грех. Да и что там, право! Никакого греха нет! Всё это богомолки выдумали, чтобы простой народ морочить. Я вот тоже везде говорю - грех да грех, а сама и не знаю, почему грех. - Жужелица выпила наливки и крякнула. - Гуляй, Малашка! - сказала она, обращаясь на этот раз, очевидно, к себе самой. - Тридцать лет, бабочки, думала всё о грехах, да боялась, а теперь вижу: прозевала, проворонила! Эх, дура я, дура! вздохнула она. - Бабий век -короткий век, и каждым денечком дорожить бы надо. Красива ты, Аннушка, очень и богата, а уж как стукнет тридцать пять или сорок, только и веку твоего, пиши конец. Не слушай, брат, никого, живи, гуляй до сорока, а потом успеешь отмолить, -хватит времени поклоны бить, да саваны шить. Богу свечка, валяй и чёрту кочергу! Валяй всё в одно место! Ну, так как же? Хочешь облагодетельствовать человечка?

- Хочу, - засмеялась Анна Акимовна. - Мне теперь всё равно, я бы за простого пошла.

- Что ж, и хорошо бы! Ух, какого бы ты тогда себе молодца выбрала! Жужелица зажмурилась и покачала головой. - Ух!

- Я и сама ей говорю: благородных не дождешься, так шла бы уж не за купца, а за кого попроще, - сказала тетушка. - По крайности, взяли бы мы себе в дом хозяина. А мало ли хороших людей? Хоть наших заводских взять. Все тверезые, степенные...

- А еще бы! - согласилась Жужелица. - Ребята славные. Хочешь, тетка, я Аннушку за Лебединского Василия посватаю?

- Ну, у Васи ноги длинные, - сказала тетушка серьезно. - Сухой очень. Виду нет.

В толпе около дверей засмеялись.

- Ну, за Пименова. Хочешь идти за Пименова? -спросила Жужелица у Анны Акимовны.

- Хорошо. Сватай за Пименова.

- Ей богу?

- Сватай! - сказала решительно Анна Акимовна и ударила по столу. Честное слово пойду!

- Ей богу?

Анне Акимовне вдруг стало стыдно, что у нее горят щеки и что на нее все смотрят, она смешала на столе карты и побежала из комнаты, и когда бежала по лестнице и потом пришла наверх и села в гостиной у рояля, из нижнего этажа доносился гул, будто море шумело; вероятно, говорили про нее и про Пименова и, быть может, пользуясь ее отсутствием, Жужелица обижала Варварушку и уж, конечно, не стеснялась в выражениях.

Во всем верхнем этаже горела только одна лампа и зале, и ее слабый свет через дверь проникал в темную гостиную. Был десятый час, не больше. Анна Акимовна сыграла один вальс, потом другой, третий, - играла непрерывно. Она смотрела в темный угол за роялью, улыбалась, мысленно звала, и ей приходило в голову: не поехать ли сейчас в город к кому-нибудь, например, хоть к Лысевичу, и не рассказать ли ему, что происходит у нее теперь на душе? Ей хотелось говорить безумолку, смеяться, дурачиться, но темный угол за роялью угрюмо молчал, и кругом, во всех комнатах верхнего этажа, было тихо, безлюдно.

Она любила чувствительные романсы, но у нее был грубый, необработанный голос, и потому она только аккомпанировала, а пела чуть слышно, одним лишь дыханием. Она пела шёпотом романс за романсом, всё больше о любви, разлуке, утраченных надеждах, и воображала, как она протянет к нему руки и скажет с мольбой, со слезами: "Пименов, снимите с меня эту тяжесть!" И тогда, точно грехи ей простятся, станет на душе легко, радостно, наступит свободная и, быть может, счастливая жизнь. В тоске ожидания она склонилась к клавишам, и ей страстно захотелось, чтобы перемена в жизни произошла сейчас же, немедленно, и было страшно от мысли, что прежняя жизнь будет продолжаться еще некоторое время. Потом опять играла и пела чуть слышно, и кругом было тихо. Из нижнего этажа уже не доносился гул: должно быть, там легли спать. Давно уже пробило десять. Приближалась длинная, одинокая, скучная ночь.