Моя Марусечка - Александра Васильева

И Виталька повлек Ленуську в Марусину бендежку, на ходу приноравливаясь к ней сзади…

Уже через пятнадцать минут вбежала Женюра: узкое платье из оранжевого бархата, талия на бедрах, на них широким обручем серебряный пояс. Женюрины глаза метали молнии:

— Где Виталька?

Все стояли не шелохнувшись и смотрели на нее обреченно.

Женюра тряхнула головой, и у нее тут же посыпались под ноги все шпильки и заколотые в волосы синие бумажные цветы. Волосы легли на спину большой черной раненой птицей и тяжело дышали. Сквозняк подхватил и высосал в форточку ее тонкий газовый шарфик.

Маруся сунула руку в карман и вынула все, что там было: крошки и сор. Женюра уставилась на Марусю, словно она сейчас вынет из кармана Витальку.

— Мо быть, в банк пошел, — задумчиво произнесла Маруся и высыпала на пол платьевую пыль и крошки.

Виталька вышел из бендежки. Сладкая зевочная слеза затопила его глаза. Он оглянулся по сторонам, потянул по очереди руки и ноги. И наткнулся взглядом на Женюру.

— Па — па, где ты был? — прошептала Женюра.

— Ма — ма, ты же знаешь… — тоже шепотом ответил Виталька.

Женюра хрясь его по мордотрещине! И так три раза. И упала на затылок. Ногами засучила, глаза закатила, заблеяла…

Виталька нагнулся к ней и выдернул изо рта пену, как стружку.

— Нежная дамочка жена директора, — проговорил кто — то сзади с легким безразличием. — А нервы тугие, звенят…

— А схожу — ка я в пельменную, куплю тарелку супа, — сказала Маруся и пошла себе, чего смотреть, как Виталька вышел в зал, плача, как ребенок.

Она купила тарелку супа, да только ложку пополоскала: не принимала душа пищи…

Вернулась в магазин — народу никого. Посреди зала стоял Виталька, белый, как белый бык, и шумно дышал через ноздри.

— Где Вася? Где Игорь? Где Давидович? — промычал он.

— Так как День Военно — Морского Флота, то пошли на пруд купаться! — крикнул кто — то невидимый из — под прилавка.

— Купаться?! Где эта лошадь говорящая? Алла Николаевна! Ты партком или говно в стаканчике?! От тебя не то что в Израиль, в Калмыкию удерешь! Народ распустился. Запиши фамилии. Записала? В приказ, сразу в приказ. Так, где Пална?

— У нее нос.

— Что?!

— Пошла лечить лазарем нос — аллергия на дождь.

Виталька задрожал:

— Завтра санписстанция, а у нее нос?! Где Оля? Маруся, где твоя Оля?

— Оля в уборной.

— Где уборная? — Виталька забарабанил ногами в дверь уборной. — Эй, героиня! Ты что там, мемуары пишешь?!

Виталька порвал на своей рубашке оба кармана. На той самой рубашке, которую снял со своего плеча директор американской выставки, и еще ручку подарил, а в ней голая девка по — лягушачьи плавает. А Виталька ему за это — на! — серебряный бочоночек с икрой да четверть трижды перегнанного самогона на лимонных корках. Эти американцы пришли одиннадцать человек с одной бутылкой, оплетенной какими — то веревками, не видно ничего, сколько там. По мензурке налили, и кончилась бутылка.

— Сима! Где Сима? Иди сюда. А расскажи — ка, Сима, как это ты покупателя обвесил на двадцать шесть килограмм?..

— Я нечаянно! У меня весы замерзли! Я нечаянно!

— Ох, Сима, устрою я тебе путешествие слона по жопе таракана, первая и вторая серия, а кинотеатр в Мордовии… — прошептал Виталька севшим вдруг голосом и утопил кулак в стену.

Народ, какой еще был, весь разбежался. Виталька прошел вдоль прилавков и скинул на пол ножи, гири и разделочные доски.

Одна Маруся ходила за ним по пятам и подбирала в фартук все, что он кидал на пол.

Виталька повернулся к ней:

— Ты!.. Ты… Старая! Кому, кому ты нужна?! Твой сын сидит в тюрьме! Иди на пенсию! Алюська, в приказ: с сегодняшнего дня Марусю на пенсию!..

— Кабы ты не облез… — грустно ответила Маруся. — И хватит сорить, два раза за тобой убирать не буду. — Она высыпала из фартука ножи и пошла себе.

— Ма…рия Христофоровна!

— Ой!

Алюська то цокает, цокает, а то бархатно подходит, тихонько. А Маруся как раз присела на ящик из — под сардин, эти ящики, если их на торец поставить, то хорошо на них сидеть, ноги не отекают.

— Вот вы, Мария Христофоровна, не переставая, жалуетесь, что устаете. А я, как ни пройду, все вы сидите. Все — таки хорошая у вас работа…

С Алюськой нельзя спорить, надо говорить в лад.

— Да, работа моя хорошая.

Алюська газеты читает, а Маруся не читает.

— Вот доктор, — продолжает она, — он молодой, да. Но это не значит, что ему можно хамить, — Алюська смотрит ласково, но от ее взгляда ноют печенки. — А вы не даете себя осмотреть, прячетесь по закуткам, по бендежкам. Вас ищут. За вами бегает фактически весь торг. А доктора не похвалят, если что…

— Нечего в меня пальцы ширять. Мне шисят лет.

Алюська на глазах покрывается чешуей. Ее шея становится цвета обветренной говядины.

— Вы имеете дело с пищей!

— Я имею дело с грязью, — все — таки возражает Маруся.

— Но вы мимо проходите, дыхаете на нее…

— Не дыхаю, — настаивает Маруся.

Алюська — женщина с жабрами. То есть свистит грудью, когда не по ней. Особенно когда дело заходит про коммунизм или чтобы сдать кал на анализ. Или ей стукнет в голову этот… Макс. Или Ленин. Тогда все. Она кушает воздух и не может больше спокойно находиться. Очень она их уважает. А Маруся их тоже уважает. Она, когда ходит в парк, то смотрит на них. Ленин сидит. И Макс сидит. У Ленина на коленях кошка лежит. У Макса, у того ничего не лежит, просто руки лежат. Под ноги им тюльпанов посадили. Поливают их. И Макса с Лениным тоже поливают, из шланга. Как придешь, они всегда мытые, чистые…

Слова Алюськи струятся тихо, сладко, а как газ — тошненько… Но ее не тронь. Чуть что — кричит: псы сионизма, — и бежит жаловаться в профсоюз. Ей можно. Ее обнимал сам Фидель Кастро. И даже по спине похлопал. На другой день Алюське сразу холодильник «Днепр» подарили. А Марусе не нужен холодильник, у нее и так под домом ручей живет, прохладненько, никогда щи не прокисают. Поэтому Алюська честный продавец. Позавчера гналась за покупательницей по лужам полный квартал, чтобы вернуть пятнадцать копеек сдачи. Всех товарищами обзывает. Гири в руках пестует — боже сохрани подпилить: мы не имеем права на обвес — райком рядом. Алюська, конечно, умная и справедливая, ее даже выбрали председателем уличного комитета. Но она научила Марусю врать. Вот она спрашивает:

— Там идет дождь?

А что сказать: идет или не идет? Когда он уже три месяца идет.

— Вроде идет, — отвечает Маруся. — А с обеда уже вроде не идет.

Но душа так и свищет чрез ноздри: что будет?..

Когда умер Сталин, Алюська шныряла везде, как ящерица, высматривала, кто плачет, а кто не плачет… А Маруся не плакала: умер и умер, старенький уже. Вон Дуся какая молодая померла. Вот Дусю жалко. А полы кто мыть будет? За грязь ругают, а за слезы никто не учитывает. Алюська зло затаила: не плакала за Сталина!.. Тише тени проходит. И глаза у нее плохие: смотрют. Чего смотрют? К ней подходить опасно, и у прилавка, и в подсобке. Зюзит и зюзит: международное положение! международное положение! Зачем Марусе международное положение, когда комбайнеры в поле увязли, а трактористы вот — вот уедут в Карпаты валить лес. Что у гороха, что у фасоли — одни стручки. На Первое мая: «Ну — ка, празднуйте! веселитесь! бегайте в мешках!» Попробуй скажи Витальке: «Бегай в мешках!» Он укусит…

По коридору: шам — шам, шам — шам… Маруся прислушалась: Виталька. Еще раз шамкнуло взад — вперед. Потопталось у двери.

— Христофорна! Ты тут? Открой.

Маруся открыла.

— Где Оля?

— Ссыкунов ловит.

Виталька сел на тумбочку, раздвинул ноги, выдернул из — под себя из тумбочки ящичек.

— Что у тебя тут? Выпить нету?

— Воды дать?

— Ну, ладно — ладно!.. Я знаю, у тебя тут было… спирт на пчелином говне…

— На говне — е!.. На прополисе! От поноса держу, крепит.

— Вот — вот. Закрепи меня, Маруся. — Виталька говорил медоточиво, усталым, покаянным голосом. — Марусь, посмотри, веко красное? Болею что — то…

— Боле — ею!.. — передразнила его Маруся и полезла за прополисом. Она откупорила чекушку, в которой плескалась зеленая, мутная, с хлопьями жидкость, отлила сторожко в рюмку, стараясь, чтобы без хлопьев.

Виталька выпил:

— Фу, ну и закрепило!..

Маруся опустила голову и посмотрела на свои сырые, с собранными в складки кожей пальцы.

— Ничего, Маруся, перебедуемся, — сказал Виталька.

Маруся ничего не ответила. Ее большая родинка на ниточке горела огнем, она покатала ее по шее, ища место попрохладнее.

— Знаешь, как я болел. Приехал домой, в село, помирать. А матушка мне хлоп четверть кагору! Говорит, пей, сыночка, по пятьдесят грамм, и никакого туберкулеза. Ну, я сел с дружком. И мы за один вечер эту четверть распили. Распили, и он говорит: «Лучше ешь собак!»