Лорд Малквист и мистер Мун - Том Стоппард

— Как тебя зовут?

— Иисус.

«Один — ноль в пользу Воскресшего Христа». Славный неудачник Мун улыбнулся ему. Это версия анекдота про «тук-тук».

Тук-тук!

Кто там?

Иисус.

Какой Иисус?

КАКОЙ Иисус?!

Мун любил рассказывать себе анекдоты. Особенно диалогом.

— Какой Иисус?

— Какой Иисус?!

Интонация уязвленного недоверчивостью Воскресшего Христа попала в точку. Но Мун больше любил играть обе роли.

— О чем там мелют эти ковбои? — спросил Воскресший Христос.

— А что такое?

— Странновато это, вы так не считаете?

— Неужели?

«Конечно-конечно, и ты это знаешь».

— Да ты и сам хорош, — парировал он, — разъезжать на осле в таком виде.

— А что такое? — спросил Воскресший Христос.

— Странновато это.

— Не для меня.

Возможно, это ответ. Он возьмет его на заметку. «Вся моя жизнь ждет вопросов, на которые я заготовил ответы, и поиск ответа на величайший вопрос… О, не спрашивайте, что это за вопрос, нам пора нанести визит».

Мун вышел из кухни, пересек прихожую и открыл дверь в гостиную. В комнате стемнело, но свет был выключен. Джейн раскинулась на диване, поддернув до груди платье, а лорд Малквист склонился над ней, изучая ее живот. Джейн приложила палец к губам, но Муну нечего было сказать. Девятый граф, сообразил Мун, исследовал ее пупок.

— Не думаю, что вы — книжный червь, — бормотал девятый граф. — Я бы скорее сказал, что вы экстраверт.

— Правда-правда, — согласилась Джейн.

— Не думаю, что у вас было слишком счастливое детство, — продолжил девятый граф. — Братьев и сестер я не вижу, но могу ошибаться. — («У меня был старший брат, но он умер», — призналась Джейн.) — Вы бывали за границей и, думаю, побываете еще.

— Ну разве он не прелесть? — спросила Джейн.

Девятый граф достал тонкий золотой карандашик и вставил заточенный кончик в ее пупок, разглаживая одну из складок.

— Да-да… Здесь я вижу некоторую неудовлетворенность — вы считаете, что ваши женские качества недооценивают… Вы щедры, но за свои деньги любите получать сполна… Вы чувствуете, что можете быть настоящим другом для многих, но подозреваете, что большинство ваших друзей мнимы, и бережете себя для нескольких избранных… Я предвижу долгую и насыщенную жизнь.

Он выпрямился и вернул карандашик в карман.

Джейн подпрыгнула на диване:

— Дорогой, это было чудесно. А теперь давайте я изучу ваш.

— Дорогая, мне чрезвычайно жаль, но для вас это будет просто еще один пупок.

— Я не совсем понимаю, что вы под этим подразумеваете, — надулась Джейн.

— Я не совсем понимаю, что я подразумеваю под чем бы то ни было. А, милый мальчик. Записная книжка у вас при себе? Принесите же ее, вы упускаете столько всего интересного.

«Мне плевать, мне просто плевать».

Джейн встала и одернула платье.

— Хорошо, лорд Малквист, — подчинился Мун.

Его записная книжка осталась в карете. Он вышел, закрыв дверь, но не успел убрать руку с фарфоровой ручки, как понял, почему его мозг подал сигнал незавершенности. Он вернулся в комнату.

— Конечно же нет, миледи, — говорил девятый граф, — без них я буду выглядеть как любой другой.

Они вопросительно взглянули на него. Мун не обратил на них внимания. Он опустился на ковер, приник щекой к ворсу и заговорил в темноту под диваном.

— Мари.

Он видел, что она лежит там.

— Все в порядке. Можешь вылезать.

Мун поднялся на ноги.

— Она очень робкая, — объяснил он.

Лорд Малквист похлопал его по плечу тростью черного дерева:

— Вы хотите сказать, что это трепетное, похожее на птичку создание до сих пор прячется в подлеске? Мамзель! Вылезайте, враг бежал!

Они прислушались. Муну показалось, что он слышит ее дыхание.

— Ну же! Маленькая сучка! — сурово сказала Джейн. Она схватила ближайший предмет — фарфоровую овчарку, явно намереваясь швырнуть ее в стену. — Я знала, что в глубине души она вуайеристка, у нее не было никакого права.

— Моя дорогая Джейн, мы сидели прямо над ней. Она не могла видеть ничего, что доставило бы ей удовольствие, если только она не любительница ног.

— Она подслушивала, — сказала Джейн.

— Écouteuse![6] Какая восхитительно изысканная утонченность! — Он сделал шаг назад, взял трость наперевес и элегантно обратился к дивану. — Моя дорогая мадемуазель, позвольте мне поселить вас на Сент-Джонс-Вуд за высокими самшитовыми изгородями с личной прислугой и десятью тысячами фунтов в год. Я буду анонимно навещать вас в запряженной двумя лошадьми карете цвета солнца и под зонтиком катать на лодке по Серпентину, пытаясь мельком увидеть вашу подвязку, о да, у нас с вами будет ложа в театре, и в сливовой тьме плюша и страсти я буду кормить вас засахаренным миндалем, увлекая вас в самые укромные уголки и комкая вашу гардению…

Овчарка разлетелась о стену над камином, и Мун вышел из комнаты.

Передняя дверь все еще была распахнута, снаружи быстро наступал вечер, лишая карету ее окраски.

— О'Хара?

— Здравствуйте!

— Здравствуй. Серые превратились в тени друг друга на стене.

— Все в порядке, — сказал Мун.

— Что именно?

«Вот тут он меня поймал».

Мун открыл дверцу кареты и забрался внутрь. Ощупал сиденье, а затем выбрался наружу и попросил у О'Хары огоньку. О'Хара склонился набок.

Мун видел его как нечто плотное, размытое на фоне кареты, затененное тенями, — шляпа и плащ, ниспадающий с высоких козел. И тут зажглись уличные фонари, издав слишком высокое для человеческого слуха свиристение. Розовая нить накаливания наполнила их восковую холодность обещанием света. Нога О'Хары коснулась земли, и, когда он повернулся на ней, Мун увидел его лицо, широкое, негроидное, черное.

— О'Хара…

— Держите.

Мун посмотрел на него и восстановил равновесие. Он пытался вспомнить, когда в последний раз видел О'Хару, видел ли он его вообще. У него откуда-то взялся умственный образ лица О'Хары — ирландского, пьяного и жирного. Придумал ли он его сам? В сотый раз его короткая память сыграла над ним еще одну шутку.

Его раздражение вылилось в замечание:

— Да что ты в этом понимаешь, О'Хара?

— Позвольте о растяпе вам поведать.

— Что?

— О'Хара, спрашиваю я себя, чего ей надо?

— Кому?

— Видел ли я ее бегущей?… Нет!

Мун увидел ее лежащей на Пэлл-Мэлл, скорчившейся, безрукой-безногой, недвижной (Дама не шевелится). Он понял, почему ощутил облегчение. Попытайся она корчиться, и он нес бы ее корчи в своем разуме, пока их не сменят новые демоны.

— Не понимаю, — сказал Мун.

— И я себя спрашиваю. Может, лунатичка.

Возможно, к кому бы это ни относилось. Безумие было основным объяснением личной точки зрения. Он попытался приложить его к дневным предательствам, но они были слишком разными.

— Долгий выдался денек, — сказал Мун.

— Наверно.

О'Хара чиркнул спичкой. Она вспыхнула на фоне черной луны его лица, усталые тигриные глаза сощурились на дымно-желтое пламя.

— Спасибо, я не курю.

Спичка погасла. Они нерешительно постояли рядом в холодной полутьме.

«Искусство вести беседу оставило меня. Я реакционер. Долгий выдался денек. Наверно».

— Как тебя зовут, О'Хара, какое у тебя имя?

— Абендиго.

— Ты новообращенный?

— С самого рождения.

Мун почувствовал, что попался в сплетение сложных уловок — произнесенных слов, сделанных предложений, совершенных поступков, — которые никуда его не вели. У него отняли инициативу и подталкивали в сторону паники — такое чувство в бесчисленных вариациях появлялось у него и раньше, оно походило… да, когда он был мальчишкой, зимой, в игровой комнате, после футбола, — руки и торс находились внутри толстого вязаного свитера, который был ему слишком мал, и он пытался выбраться из него, но не мог найти рукавов, и куда бы он ни ткнул кулаком, тот упирался в шерсть, и он уставал и не мог найти горло, и он умрет в нем, если не проделает свое собственное, не уничтожит…

— О'Хара, и давно ты негр?

О'Хара ухмыльнулся, низко опустил голову, словно довольный пианист-виртуоз, и двинулся прочь.

— Хитрый ублюдок, ты ведь не сказал мне, что ты негр?… Ты дал мне увидеть свою рожу пьянчужки-ирландца и ничего не сказал. Давно это началось, О'Хара? Знает ли лорд Малквист, что ты чернокожий, а? Почему ты явил мне себя чернокожим, О'Хара? — крикнул Мун.

О'Хара принялся взбираться на козлы.

— Но ты и не иудей! — опрометчиво крикнул Мун.

— Я вам уже сказал.

Мун сместился на менее зыбкую почву:

— Держись себе подобных, О'Хара, возвращайся в джунгли и оставь наших женщин в покое! Я тебя знаю, знаю, что ты замышляешь! Ты держишь цыплят в сарае для угля и мочишься на лестницах, ты громко говоришь в автобусах, не так ли, О'Хара? О да, я тебя насквозь вижу — ты занимаешь наши рабочие места, распространяешь в школах венерические болезни и торгуешь наркотиками, которые покупаешь на свои бесчестные заработки — о да, меня, знаешь ли, не проведешь, — я слышал ваши рабские песни, О'Хара, все это я слышал и не обманываюсь, и вот что я тебе скажу — потому что не думаю, что ты такой уж смелый, это лишь миф, О'Хара, и если хочешь знать мое мнение, то оно таково, что чувство ритма у вас ни к черту, так что убирайся и перестань меня преследовать, ты здесь лишь благодаря службе здравоохранения!