Вне закона - Овидий Горчаков

Барашков повел группу по наезженной песчаной дороге. К хвосту колонны пробежал шепот: «Держаться к обочине, не оставлять следов!»

Щелкунов — он шел впереди меня — вдруг остановился и сбросил с плеча полуавтомат. Одновременно кто-то кинулся в сторону, звякнула чья-то фляжка, защелкали затворы и скорее испуганный, чем повелительный голос крикнул: «Стой!» Я ощутил в груди неприятный холодок, подумал с тревогой: не страх ли это?

— Хенде хох.! — раздался впереди голос Кухарченко,—  Не шевелись!

Щелкунов подался вперед, и я последовал за ним, весь — глаза и уши. Скакнул луч электрического фонаря, осветив косые штрихи дождя и мокрый никель велосипедного руля. Десантники столпились вокруг велосипедиста. В темноте блестели его раскрытые в страхе глаза.

— Забирай, Алексей, велосипед! А ты иди впереди и держи руки кверху,—  решительно приказал ему Самсонов.

Кухарченко завладел велосипедом и повел его вперед. Задрав высоко руки, скользя, шатаясь, следовал за ним незнакомец, подталкиваемый дулом самсоновского парабеллума. Кухарченко отстал было на минуту, а затем, уже верхом на велосипеде, весело присвистнув, обогнал нас и растворился в дождливой мгле.

В стороне от дороги, в редком кустарнике, командир обыскал и допросил велосипедиста — долговязого парня лет двадцати пяти. Живет он в поселке Ветринка, там же работает на стеклозаводе у немцев, засиделся допоздна у своей невесты в деревне...

А воевать с нами против немцев не хочешь? — сипло спросил Самсонов, рассматривая при свете фонарика паспорт с немецкой пропиской и справку с фашистской печатью.

Парень замотал головой и объяснил, что у него семья, мать, опять же невеста.

А ты знаешь, кто мы такие? Про партизан слыхал?

Перепуганный парень снова замотал головой.

Неужели вы работаете на немцев? — спросил я, запнувшись от волнения.

«Как же так,—  недоумевал я. — Вот Человек, здоровый парень, который жил до войны в одной с нами стране, читал наши газеты, наши книги, смотрел наши кинофильмы — «Профессор Мамлок», «Семья Оппенгейм»,—  учился в нашей школе и... и ничему не научился. И теперь он открыто признается, что служит фашистам!»

Вот гад! — в изумлении тряс головой Колька Шорин. Его волновали, видно, те же мысли.

Не веря глазам своим, смотрели мы на освещенный электрофонариком паспорт этого человека. Советский паспорт со штампом фашистской прописки, с черным имперским орлом, сжимавшим в когтях круг с черной свастикой.

С нами пойдешь? — снова обратился к парню Самсонов. — Мы дадим тебе винтовку, будешь немцев бить.

Ой, что вы, дяденька! — испуганно сказал парень. — Не могу я. — Добавил: — Немцы матку забьют...

Тогда оставайся в поселке нашим разведчиком!

Что вы? — испугался парень. — Какой из меня разведчик!

Понятно! — резко оборвал его командир, видно решившись на что-то. — Не век же уговаривать этого изменника Родины. Ваше слово, товарищ парабеллум!.. Эх, мало, выходит, давили мы вас...

Дорога тянулась вверх. Вскоре мы разглядели вдали темную стену леса. Дождь хлестал нещадно. Десантники шли гурьбой, переговариваясь вполголоса. Впереди Самсонов и Кухарченко вели парня.

Может, он зуб на советскую власть имеет? — разобрал я слова Шорина. — Потому и продался? А еще рабочий парень!

Может, он просто не слышал,—  сострил Щелкунов,—  что договора о дружбе с

Германией больше не существует?

Ну и недоросль! — удивлялась Надя. — Не хочу с врагом я биться, а хочу скорей жениться!

— Да куда мы его ведем? — спохватился Терентьев. — На кой черт он нам сдался?

— Расстреляют этого труса,—  пояснил негромко Барашков. — Самсонов так и сказал Лешке. И не за то, что он на немцев работает,—  кто не работает, тот здесь под расстрел идет,—  а затем, чтоб не выдал нас. Отпусти его, так, может, все немцы в Могилевской области узнают о нашем десанте да и навалятся на нас.

— Рас... расстреляют? — упавшим голосом переспросил Шорин. — Как же так? — Тех двух дядьков из Кульшичей мы же не стали расстреливать!

— Врешь! — сказал Щелкунов. — Эдак нам придется стрелять каждого встречного-поперечного! А вы что молчите, Терентьев, Сазонов?

— Командиру видней,—  пробормотал Сазонов.

— Наше дело маленькое! — сказал Терентьев.

— Эх вы! Тихони! — налетела на них Надя. — Да что Самсонов наш, с ума, что ли, спятил? — Она возмущенно вытирала ладонью мокрое лицо и в сердцах убирала под берет налипшие на лоб пряди.

— Не нам, а командиру решать,—  заявила Алла Буркова.

Но Николай Барашков, казавшийся вначале равнодушным к судьбе парня, объявил, что сам он ни за что не согласился бы собственными руками расстрелять этого олуха, однако ж морду набил бы подлецу с удовольствием.

— Надо поговорить с Самсоновым,—  решительно объявила Надя и ускорила шаг.

Она догнала Самсонова и стала возмущенно шептать что-то командиру, а потом вдруг громко чихнула.

— Девичьи сантименты надо было в Москве оставить, Надюша,—  произнес Самсонов усталым, простудным голосом.

—  — Так надо. Мы и в мирное время не миндальничали, не дожидались, пока такой вот тип предаст... Эх, всучили мне чистоплюев, «кастрюлек» просватали, хлопот с вами. Летят в тыл, а на уме не патроны и мины, а чувствительные фразы да бигуди! Да тише ты, расчихалась!..

«Кастрюльками» Самсонов называл в Москве девчат нашей части. Весной ему пришлось немало повозиться с молодыми комсомолками: в Измайлове он почти ежедневно проводил боевые занятия со сводным учебным отрядом добровольцев-новичков.

Боков тоже попытался отговорить Самсонова от расстрела.

— О бдительности забыл? — отвечал командир. — Отпусти его — этой же ночью нас окружат, накроют гестаповцы.

— Мы можем далеко уйти от этого места,—  убеждал Боков командира. — Ну что из того, что мы устали!.. Ну какой он изменник!

— Неужели не ясно,—  вдруг вырвалось у Самсонова,—  да если здесь все такие, нам капут! — Он тут же взял себя в руки. — Не изменил, зато может изменить! Как командир группы,—  веско произнес он,—  я уже принял решение и из района, указанного мне командованием, уходить не намерен! Хватит! Развели тут парламент! Розовые сопли развесили!

— Эй, Надька! — некстати давился от смеха Кухарченко. — Что у тебя в кастрюльке бренчит — бигуди?.. И что вы все раскудахтались. Прав Самсоныч. Шлепнуть этого туриста-велосипедиста, и все тут! В распыл гада!

На опушке мы остановились. Мрачный бор гудел таинственно и жутко. Слезилось мглистое небо.

— Дай я! — сказал Кухарченко.

— Я сам,—  ответил Самсонов.

Кухарченко отвел на несколько шагов парня. Самсонов взвел парабеллум. Кухарченко отошел и крикнул: «Давай!» Словно в городки играл — установил фигуру и посторонился в ожидании удара.

— Боже мой! — трепетно прошептала Надя. — Он... он засиделся у невесты...

Надя опять чихнула. Все мы вздрогнули. И парень вздрогнул.

Он сделал движение руками, точно собирался поднять воротник. И вдруг закричал и упал на колени.

— Ой, мама! Што вы со мной робите?!

В ту же секунду коротко блеснуло пламя, грянул выстрел. Я невольно отвел глаза, задрожал. Парень уткнулся головой в мокрую траву, но все еще стоял на коленях.

— Смерть врагу народа! — хрипло проговорил Самсонов.

Один за другим прогремели еще два выстрела, заглушаемые шумом дождя и ветра.

— Так надо! — тихо, но внятно проговорил Самсонов.

Голос его — тугой, напряженный — едва не треснул.

— Так надо! — повторил Самсонов громко и яростно.

Утро выдалось хмурое. За мокрой березовой листвой оплывал бледный диск солнца. С редкими перерывами сыпал мелкий дождь. Ветер крепчал и клонил тугие верхушки сосен, но ни один птичий голос не нарушал угрюмого, ровного шума леса. Молчали и десантники, спавшие или притворявшиеся спавшими под плащ-палатками. Одни избегали смотреть на Самсонова, другие, наоборот, то и дело косились на него. У Нади глаза были подозрительно красны с утра. Возможно, от простуды.

Когда Самсонов, посвистывая, стал чистить и смазывать свой длинноствольный парабеллум калибра 9 миллиметров, меня охватило вдруг непонятное и сложное чувство

— чувство страха, уважения и брезгливости. Так легко лишил он жизни человека! Он назвал его предателем. «Так надо!» — уверенно и хладнокровно сказал он нам. Я не мог оторвать от него глаз — от него и от вороненого, отливающего синевой парабеллума, и мне казалось, что я вижу в Самсонове что-то новое — холодное, беспощадно жестокое. А может быть, он тут и ни при чем? — говорил я себе. Война! Та война, звериный оскал которой я впервые увидел вчера при вспышке самсоновского парабеллума...

Волновало и другое. Неужели то, что я испытал вчера, было обыкновенным страхом? Ведь я так и обмер... Вспомнил я, как три-четыре года назад точно такой же тошнотворный холодок схватывал и горло и грудь при виде мальчишек из чужого двора, карауливших меня с рогатками и камнями... Нет! Надо быстрее попасть в какую-нибудь отчаянную переделку, чтобы доказать себе и друзьям, что я не трус!