Газета День Литературы # 69 (2002 5) - Газета День Литературы
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Буквально вчера читал я о видениях монахини матушки Сергии, о том, как по молитвам старца — её духовного отца — открылось ей видение загробного мира. Мороз продирал меня по коже, и дочитать до конца я не смог. Было там кроме прочих ужасающих слов и подробностей одно убийственное: вечно. Вечная мука. Навсегда. Как вам это нравится, друзья мои? Здесь с Чубайсами и там с ними же погибать?.. Да как же это и помыслить возможно? Да неужто лишишь Ты нас за ничтожество наше Небесного Своего Царствия? За то, что лживы были — но по мелочи, мелочно чревоугодничали и пьянствовали (так ведь не алкаши), тащили домой, что плохо лежало (так ведь зарплаты не хватает), детей не любили, жизнь, дарованную единожды, растрынькали по пустякам?.. Так неужели ж мы, измученные здесь этой всеобщей погибелью, и там вечно будем погибать? И одно нам дано и припечатано — погост.
Где ж нам на тонком лезвии — меж двух погибелей, временной и вечной, прошмыгнуть, удержаться? Как ступить на него, на этот спасительный путь, чтоб соловьи и солнце, и покой, и умолк телевизор, и победили наши, и наступила жизнь — на земле и на небесах, во веки вечные. Аминь!
Татьяна Глушкова ИЗ НЕОПУБЛИКОВАННОГО
НЕОХРИСТИАНАМ
1
В моём роду священники стоят,
как Львы Толстые бородами вея,
и подымают перст, и не велят
юродствовать и праздно лить елея.
Буравят взором. А нагрудный крест
к людским устам насильственно не тычут.
И потому — я старше этих мест,
где праведники в пекло души мечут.
И потому — покуда я иду,
мне видно: удлиняется дорога
что до порога отчего — в чаду
дворянских лип, — что до босого Бога.
Он исходил… Тебя ль, моя страна,
иль горний путь безвестного страданья,
поскольку чаша — выпита до дна
той, гефсиманской, иль рязанской ранью.
Не знаю… Не дано мне сосчитать
ни ясных звёзд, ни жадных капель горя,
ни тех песчинок, что текут, как рать,
под ветром — или спят на бреге моря…
Исповедимы ль вещие пути?
Кромешна ночь духовного недуга.
Так что ж она поёт в моей груди,
что горлинка, неправедная мука?
И никому не выдам, что за весть
мне шлёт рассвет: оливу иль осину…
Сжимаю рот — да не исторгнет лесть.
Виски сжимаю. Разгибаю спину.
2
И вот стою, не сломлена тобой,
сонм плотоядных, хищных черноризцев,
отделена пылающей каймой
цыганских маков да кабацких ситцев.
Отчуждена от благостных затей
земных богов, рассевшихся широко.
Мой храм уходит в землю до бровей:
в бурьяне локон волжского барокко…
Нарышкинских наличников разлом
да строгановских маковок соцветья,
не трону вас ни духом, ни пером:
то вправе только нищие и дети.
Кудрявится коринфский завиток,
что листик в той Перуновой дубраве:
Влас перенял, а может, Фрол-браток, —
равно лежат во прахе да бесславье!
Равно погребены глухой травой
останки бора и останки камня,
литья — с бегучей вязью круговой,
шитья — в кругу лучины стародавней…
Не подыму я этот зримый град,
незримым градом — стану ли кичиться?
"Не хлебом…" — златоусты говорят,
пока горит российская пшеница.
Емелям этим — только бы молоть,
кимвалить на распаханном погосте.
А я смотрю: какая ж это плоть —
в мучицу, пыль измолотые кости?
Они высоким облаком плывут —
и луч сквозит над скорбною грядою;
они — как дух, что вырвался из пут
у самого безверья под рукою.
***
От кривизны свободного стиха,
который называется верлибром, —
к дырявым кринкам и дворянским липам,
грядам укропа, стаду лопуха.
От новизны, что только и мила
зелёной юности — как будто та устала
от вечных повторений, — до кристалла
магического, прочь от ремесла.
Он не был дан мне, солнечный алмаз,
вот разве брат его — угрюмый уголь.
Но в огородах, под рукою пугал
картофель цвёл — лилово-жёлтый глаз.
И кукурузы русая кудель
моё перо по горло обмотала,
и вот не слышно в голосе металла,
а — шелест, словно в окна бьётся хмель…
И всё-то мне мерещится, что рай,
где я была уместной и счастливой, —
тот заднепровский, захолустный край,
где ангелы обстреканы крапивой.
Гуськом летят в предутреннюю стынь,
склонив к земле обветренные лица,
а ветвь оливы — точно как полынь:
горчит, дурманит, зябко серебрится…
ПОДАРОК
…И мне тогда в награду за труды,
за тайную, мучительную славу
прислали розно жемчуг и оправу
и восемь роз из влажной бересты.
Я и не знала: эка, их плетут
из волокон податливых древесных! —
при костромских иль вологодских песнях
плетут из лыка, из шелковых пут.
И смугл, и розов лепестка завой,
топорщится — что крылышко зарянки,
исчерчен письменами: слобожанки
чертили так по бересте сырой?
По розовому — краткие штрихи
шмелиного коричневого цвета…
Круглится чаша северного лета.
Пропахли земляникой туески.
Кувшины закипают молоком.
Шуршит, щебечет лёгкая посуда…
Но это бело-розовое чудо
каким сюда надуло ветерком?
Какую весть заморскую несёт
остудливому ковшику для кваса,
солонке, что была зеленовласа,
а вот снежком рассыпчатым цветёт?..
У роз белёсых — паруса покрой,
а этот буйный лепесток завёрнут,
что княжий свиток, и дымком подёрнут, —
пророс из зёрен памяти живой:
О тех — вблизи Равенны ли — полях,
о знойных ли камнях Бахчисарая?..
Цветок, упавший на пороге рая,
березняком светающим пропах.
И замирая, и пчелу сдувая,
держу его в натруженных руках.
В СТАРОМ ДОМЕ
Быть может, тот, кто умер,
кто убит,
разлуку понимает — точно смерть
оставшихся…
И он скорбит
над этой безвозвратною утратой,
уходом, тайной инобытия
нас, погружённых в свет иного цвета,
окутанных своей глухою ночью,
незримых для него, недостижимых —
как ни взлетает дух
и как ни бьётся,
что ласточка,
о чёрное стекло,
в какое смотрят на затменье солнца…
А иначе — откуда бы тоска
их, приходящих в наши сны живые