Хроника великого джута - Валерий Михайлов

В августе 1932 года умер отец. Жить стало тяжелее. Выручал семью брат Шариф, ставший молотобойцем, и дядя Хусаин Алтайбаев, обучавший молодых горняков. Осенью я пошел в школу, в первый класс… Помню страшную зиму 1932-1933 годов. По утрам квартальные собирали мертвецов. Часто их находили на крышах наших землянок – бездомные сидели, тесно прижавшись к остывшей за ночь печной трубе. Так их и заметало снегом… Заразные болезни косили людей. В ту пору умерла от оспы и недоедания моя четырехлетняя сестра Батура. В каждой семье были потери. По мертвым даже не плакали – до того привыкли…

В поселке очень трудно было с водой. Толпы окружали один-единственный кран, по которому еле-еле текла вода из далекого Самаркандского водохранилища (близ нынешнего Темиртау). Займешь, бывало, очередь в четыре утра, и к девяти принесешь пару ведер – это большое счастье. Иногда же промерзший до костей с пустыми ведрами плетешься… Снег на улицах грязный от копоти, чтобы набрать в мешки и натопить на печи, надо идти в степь за поселок. Однажды отправились с дядей-кузнецом за снегом на санях, а милиционер проезжавший нарочно сбил мешки на землю. Кузнец не выдержал, возопил небу: «О Аллах, дай мне скорую смерть, и этому негодяю – тоже!»

Был в поселке и небольшой рынок – «шолак-базар»: кружка воды стоила двадцать копеек. Для сравнения – за килограмм хлеба в магазине платили семнадцать копеек. На этом базарном пятачке бродили в поисках добычи полубезумные от голода люди, их называли ударниками. Выхватят у торговца или у зазевавшегося покупателя буханку, а то и просто кусок хлеба – и бежать. На ходу заталкивают хлеб в рот…

В январе, феврале и марте 1933 года к обездоленным пришла наконец продпомощь. Голодающих собирали в полдень и раздавали по триста граммов белого хлеба. Но разве этим прокормишься? На железнодорожных путях они пытались грабить вагоны с продовольствием, но сытые, здоровые охранники без усилий разгоняли народ выстрелами. Впрочем, однажды я был свидетелем, как толпа голодных, оттеснив охрану, окружила какую-то цистерну. Кто-то пробил ее днище, и из дырки потекло подсолнечное масло. Люди давили друг друга, подставляя под струйку кружки, котелки, шапки…

Летом мать с братом Мухтаром уехала в аул, надеясь, что там будет полегче, а я пошел в детский дом. Сам того захотел, чтобы не быть обузой. Детдом был в в поселке Большая Михайловка. Тяжело жилось: тиф и дизентерия косили детей. То и дело хоронили истощенных малышей и подростков. Могилы рыли по очереди, никому ведь не хочется возиться с мертвецами. Дирекция прибавляла за одного похороненного к нашему пайку по пятьдесят граммов хлеба…

Вспоминает Сагидолла Ахметов:

«До сих пор, как в страшном сне, вспоминаю эпизод, случившийся в 1932 году. Худая, измученная женщина с провалившимися от голода глазами подошла к уличному торговцу, здоровенному дядьке, и, схватив хлеб, который тот продавал, бросилась бежать. Невдалеке ее ждали дети – грязные, оборванные, худые – кожа да кости. Торговец без труда догнал ее и хватил колотушкой по голове. Удар был настолько силен, что женщина пала замертво. Случилось это средь бела дня в центре Акмолинска.

…Помнится, в конце двадцатых годов в аулах стало твориться что-то неладное. Местные руководители и активисты ходили по домам и забирали весь скот, заявляя, что он-де теперь принадлежит колхозу. А как людям жить дальше, их не заботило.

В ту пору я работал на строительстве железнодорожной линии Акмолинск – Караганда. Подвозил на тачке землю, таскал камни. Укладывал полотно. В начале зимы 1930 года вернулся домой. А дома – голод. Отец, поняв, что в ауле теперь не прокормиться, решил перебраться в Акмолинск. «Здесь нам не выжить, – сказал он. – А в городе можно найти хоть какую-то работу». Переехали.

Вскоре в Котыркуле открылась первая в этих краях школа трактористов. В число ее учеников попал и я. После учебы работал в тогдашнем «Казжеддорстрое». Сперва трактористом, позже кочегаром (и одновременно помощником машиниста). Обслуживал участок Анар – Акмолинск и Акмолинск – Аккуль. В пути вроде и недолго – шесть часов. Но за это время нужно закинуть в топку несколько тонн угля.

Семья наша через год – к началу зимы 31-го, – вернулась в аул. После этого связь наша прервалась. И только в марте 1932-го от одного из родственников, приехавшего в Акмолинск, узнал, что в аулах начался сильный голод, гибнут люди. Спустя некоторое время добрались до города отец, мать и старший брат. Ничего у них не было, кроме одной котомки. Младший брат Копей и сестра Кадиша умерли от истощения. Отправляясь в дорогу, отец одолжил у одного зажиточного родственника лошадь. Но на пути напали обезумевшие от голода люди. Лошадь отобрали и тут же зарезали.

Голодный люд начал стекаться в Акмолинск со всех сторон. И как только стал сходить снег, открылась страшная картина. Во время поездок мы всюду видели трупы умерших от голода людей. Особенно много в районе станций Бабатай, Вишневка и Анар.

Работа у кочегара тяжелая. Ежедневно нам выдавали по килограмму хлеба. Когда отправлялись в рейс, добавляли еще 600 граммов. После поездки нес оставшийся хлеб родным. Это все, что имели из продуктов. Потому то, что я приносил, исчезало в мгновение ока.

Вскоре толпы голодающих заполнили весь Акмолинск…

Между депо и городом лежал тогда пустырь в пять или тдесть километров длиной. Вместе с другом я почти каждьш день ходил через него в город. Так вот, на пути нам то и дело встречались умершие. Пытались их хоронить. Но трупов с каждым днем становилось все больше. То же самое происходило на улицах Акмолинска. И тогда прибыла конная милиция. У каждого милиционера – по аркану. Связывали вместе по несколько трупов – и волоком тащили за город, на старое кладбище. Довелось побывать и на нем, когда хоронили нашего рабочего. Трупы сваливали в огромные братские могилы. Когда заполнялась одна яма, переходили к следующей.

У моего дяди, Сыздыка Бижекенова, семья была – восемнадцать душ. Вначале мы как-то помогали им. А потом нас самих голод взял за горло… Никто из них не выжил…».[316]

И еще несколько свидетельств…

«…Из нашего села выселили 10 семей крестьян, да-да, крестьян, мало чем отличающихся ото всех сельчан, а то и беднее. Многие погибли, в том числе и мои родители, отец-мать, и брат еще холостой был, я чудом уцелел, хотя и был с ними. Как малолетку меня особенно и не задерживали, правда, в одном месте пришлось спрятаться, и ехал до своего села как беспризорник… О спецпереселенцах в Казахстане. Примерно в 60 километрах от ст. Актау (Актасты), у Гнилого болота, был лагерь. Люди умирали от болезней, так как вода насыщена была клещом, ее цедили и кипятили чай, клещ оставался в марле. С наступлением холодов люди спали почти под открытым небом, видать небо, так как нет крыши, об отоплении нет речи, умирало до 150 человек в день. Была общая яма примерно 8x7 и глубина около трех метров. Вот в той яме лежат кости моей матери. Мне было в ту пору около тринадцати лет. Это было в 30-31-х годах. Если эти кости не убрали, то они и по сей день догнивают. А все невинные люди, согнанные с сельской местности только за то, что некоторые могли жить и делать что больше других… Мою фамилию прошу не упоминать, так как у меня с образованием дочь и зять на руководящей работе и сыновья тоже, и они об этом ничего не знают. Мне уже 70 лет, пенсионер, участник ВОВ, орденоносец.

Л. И. В.».[317]

Камил Икрамов писал в книге «Дело моего отца»:

«Мне было, видимо, лет шесть, когда наш салон-вагон зимой шел по казахской земле. На станции, кажется., Казалинск, вагон остановился против белого здания, снег рваной простыней покрывал пути и степь, а возле поезда с воздетыми в мольбе руками стояли скелеты, живые скелеты взрослых с детскими скелетиками на руках.

Не хочу придумывать или додумывать, что сказал мой отец[318] или хоть какое у него было лицо. Не помню отца в те минуты, вообще ничего не помню, кроме простыни несвежего снега и людей с черными лицами и черными руками, поднятыми не в протесте, а в мольбе о куске хлеба.

А в вагоне нашем, наверное, жарили котлеты с картошкой. Наверное, на бараньем сале».[319]

По той же самой железной дороге часто езживал в те годы в Москву и Голощекин…

«…к 1933 году, – вспоминает еще Камил Икрамов, – относится рассказ друга нашей семьи Зинаиды Дмитриевны Кастельской…

– …Я стояла в саду. Может быть, плакала… Настроение убийственное и печальное. Ужасное! Подошел твой отец. Он тоже почему-то не спал. «Почему у вас такое настроение? Вы чем-нибудь расстроены, огорчены?» Я ему говорю, знаете, я видела-ужасно неприятный сон, вы знаете, такой ужасный, печальный – и просто из него выхода нет. Он заинтересовался. «Какой?» – он говорит, Я говорю, знаете, вот сначала небо было, большое, высокое небо, и вдруг начали падать звезды. Падают, падают – так много звезд. Потом я смотрю, подбежала посмотреть на эти звезды, гляжу – лежат вроде мертвые овцы, вообще – стадо – кудрявое, мертвое. Потом я подошла, стала всматриваться: это не стадо, это люди, это казахи! Лежат мертвые, ужасные, покрыты какими-то лоскутами и совершенно скелеты…