Победа Элинор - Мэри Брэддон

Дик решил, что не будет смотреть с предубеждением против воображаемого врага Элинор, или по крайне мерс что пылкая впечатлительность молодой женщины не будет иметь па него влияния и не введет его в страшное заблуждение; по в надменной самоуверенности Ланцелота Дэррелля было что-то такое оскорбительное, что невольно возбуждало Ричарда, и ему нелегко было сохранять приличную вежливость к нареченному жениху бедной Лоры.

Ланцелот обедал в Толльдэле в день приезда элинориных гостей. За обедом Ричард имел первый случай наблюдать за человеком, которого дал слово узнать. Монктон, сидя посредине стола и посматривая украдкой на свою жену при блеске хрустальных и серебряных украшений, заметил какую-то перемену в обращении Элинор. Перемена эта была для него загадочна и непонятна, но не совсем неприятна.

Ревность мужа в особенности возбудилась от постоянно напряженного состояния Элинор в присутствии Ланцелота Дэррелля. Элинор украдкой, почти никогда не смотря на молодого человека, постоянно наблюдала за всеми его движениями. В настоящий же вечер Монктон заметил в ней перемену: не за Ланцелотом Дэрреллем она наблюдала теперь, а за Ричардом Торнтоном.

Следуя за разнообразным выражением ее лица, Джильберт Монктон видел, что она смотрела на декоратора серьезным, вызывающим, пытливым взглядом, как будто требовала чего-нибудь от него, как будто убеждала его совершить какое-то дело. Затем, перенося свой взор с жены на Ричарда, адвокат видел, что за Ланцелотом Дэрреллем строго наблюдают только на этот раз глаза племянника синьоры.

Мистер Монктон чувствовал себя в положении зрителя, перед которым разыгрывается драма на неизвестном ему языке. Действующие лица выходят на сцену, ведут суровые или восторженные речи, веселы или печальны, смотря но необходимости; но несчастный зритель, не зная в чем дело, вряд ли находит удовольствие в этом представлении.

В продолжение вечера Элинор удалось спросить своего союзника.

— Ну как же вы полагаете, Ричард, — сказала она, — Ланцелот Дэррелль тот ли человек, который обыграл моего отца?

— Этого я не знаю, мистрис Монктон, но…

— Но что же?

— Я думаю, что во всяком случае он — не лучший из людей. Он презирает меня только потому, что я пишу декорации в театре «Феникс», и с видом султана принимает ласки простодушной девушки.

— Так оп вам не нравится, Дик?

Торнтон глубоко вздохнул, как будто делая усилие, чтоб удержать запальчивое и не совсем приличное выражение.

— Я думаю, что он… Помните ли вы, как великий трагик называет тех нервозных людей, которые бегут вой из театра за три минуты до тога, как король Лир начинает проклинать свою стартую дочь, или отворачиваются спинами к котлу ведьм в «Макбете»? Он называет их скотами. Я думаю, что Ланцелот Дэррелль тоже скот и, я уверен, что он способен быть шулером, если только представится удобный случай, чтобы остаться при том целым и невредимым.

— Вы так думаете? — воскликнула Элинор, ухватившись за последние его слова, — вы думаете, что он в состоянии мошеннически обыграть бедного, беззащитного старика? Докажите это, Ричард, докажите и я буду так же безжалостна к Ланцелоту Дэрреллю, как он был безжалостен к моему отцу — другу своего дяди: он знал это.

— Элинор Монктон, — сказал Ричард сурово, — я никогда не останавливался серьезно на этом предмете и надеялся, что вы отказались уже от своего ребяческого намерения и, главное, полагал, что, вышедши замуж…

Тут его голос несколько задрожал, однако, он мужественно продолжал:

— Вы поймете, что новые обязанности должны заставить вас забыть старые обеты, и Бог видит, что я употреблял все свои усилия, чтоб отвратить от вас это искушение. Но теперь, как только я увидел этого человека, Ланцелота Дэррелля, я понял, что вы могли узнать его по какому-то необъяснимому предчувствию. Я довольно видел его, чтобы понять, что он не годится в мужья этой бедной романтической девушке с ее златыми кудрями, и употреблю все усилия, чтобы допытаться, где он был и что он делал в продолжение тех лет, которые он, по общему предположению, провел будто бы в Индии.

— Ричард, точно ли вы это сделаете?

— Точно, мистрис Монктон…

Молодой человек величал свою старинную подругу непривычным именем, употребляя его вместо карательного прута для восстановления порядка и приведения в покорность некоторых возмутительных мыслей при воспоминании, что это очаровательнейшее в мире создание теперь навсегда потеряно для него.

— Точно, мистрис Монктон, я употреблю все усилия, чтобы проникнуть в эту тайну. Хитер будет Ланцелот Дэррелль, если он успел уничтожить всякий признак своей жизни в те годы, которые он провел, по его словам, в Индии. Как бы тихо ни тянулось время, а все же оно оставляет за собою след, и очень было бы странно, если бы не остались где-нибудь красноречивые признаки, которые обличат тайну Ланцелота Дэррелля. Вам представлялось обширное поле для наблюдений, мистрис Монктон, что же подметили вы особенного, что могло бы относиться к прежней жизни его?

Элинор покраснела и несколько медлила отвечать на прямой его вопрос.

— Внимательно я наблюдала за ним, — отвечала она, — прислушивалась к каждому слову, которое произносил он…

— Понимаю… Вы надеялись, вероятно, что он когда-нибудь изменит себе, нахмурив брови, или принимая на себя грозные виды и другие судорожные движения лица, к которым прибегают жалкие актеры… или, быть может, вы ожидали, что он когда-нибудь проговорится и скажет нечто в этом роде: «как я был в Париже», или «в то время, когда я подтасовывал карты». Нет, мистрис Монктон, для любителя обличений вы не совсем хитро принялись за дело.

— Но, что же оставалось мне делать? — спросила Элинор уныло.

— Следовало отыскивать следы прошлого по тем уликам, которые не могут изгладиться даже житейским прогрессом. Наблюдайте за привычками и привязанностями человека и вы гораздо скорее узнаете его, чем наблюдая за его личностью. Бывали ли вы в комнатах, где он живет?

— Да, я часто бывала с Лорою в Гэзльуде с тех пор, как здесь живу. Я бывала даже в собственных комнатах Ланцелота Дэррелля.

— И ничего не заметили? Ни книги, ни письма, ни одной обличительной черты, которая могла бы служить первой строчкою в истории жизни этого человека?

— Ничего, ничего особенного… В углу его гостиной стоят на этажерке несколько французских романов.

— Но эти романы могут тоже служить доказательством был ли он в Париже в 1853 году. Взглянули ли вы на заглавия этих книг?

— Нет, да и какая была бы польза, если бы я и взглянула?

— А может быть, какая-нибудь польза да была. Французы — народ ветреный и непостоянный. На все бывает у них мода, и в этом году не та, что в прошлом. Если б вы нашли у него какой-нибудь роман, от которого все с ума сходили в таком-то году, то понятно бы стало, что Ланцелот Дэррелль именно в том году шатался в Орлеанской галерее или на бульваре, где в то время выставлен был за окошками магазинов модный роман. Если бы у него были новые романы, а не вечные новые издания Мишеля Леви, сочинений Ж. Занда, Сулье, Бальзака и Бернара, гак и из этого можно бы кой-какие вывести заключения. Наука обличения именно и состоит в наблюдении пустяков. Это есть нечто вроде умственной геологии. Геолог смотрит на песчаную яму и рассказывает вам историю мироздания, проницательный взгляд наблюдателя видит дорожный мешок путешественника и признает в нем убийцу или фальшивомонетчика.