Новый Мир. № 10, 2000 - Журнал «Новый Мир»

А как же быть с теорией общественно-экономических формаций, со знаменитой пятичленкой: первобытный коммунизм — рабовладение — феодализм — капитализм — социализм/коммунизм? Ведь эта пятичленка считалась присущей всем временам и народам. И если феодализм не обязателен, то, может быть, — жутко вымолвить — и победа социализма во всем мире не столь уж неизбежна?

Вот куда может завести неконтролируемая мысль ученого. Ученого, который — как он сам неоднократно заявлял — никогда не был диссидентом. Просто исследовательская логика, логика мысли, не оглядывающейся на идеологию, а опирающейся на исторические факты, привела его к выводам, обозначенным выше.

Обратимся же к этой логике, попытаемся проследить «генезис медиевиста». «Я формировался, — рассказывает Гуревич, — …как историк крестьянства… Меня занимала проблема генезиса феодализма в Западной Европе. Но на определенном этапе своей научной работы я пережил глубокий кризис, обусловленный многими причинами… Я пришел к убеждению, что невозможно понять социально-экономическую историю без включения ее в более широкий социально-культурный контекст… Даже если историк стремится реконструировать социальный строй и хозяйство, он неизбежно и постоянно сталкивается в этих [средневековых] источниках с мыслями и чувствами людей, с их повседневной жизнью и в семье и в обществе…»[15]

То есть для того, чтобы понять социальные, даже социально-экономические материи, надо обратиться к человеку. В «Проблемах генезиса…», как объясняет автор книги, «поставлена проблема экономической антропологии, представляющей собой часть антропологии исторической. Такие темы, как отношение человека к земле, земельная собственность и ее специфика в древнегерманскую и раннесредневековую эпохи, особенности отношения к богатству, обмену и потреблению, рассматриваются в этой книге не в традиционной манере экономической истории, а именно в качестве проблем антропологических. Это означает, что предметом исследования историка являются не абстракции типа „производство“, „собственность“, „рента“ и т. п., но направленная на них человеческая активность, равно как и умонастроения, психологические и ценностные установки людей и обусловленные ими формы общественного поведения. Иными словами, труд, присвоение, потребление, торговля, обмен дарами оцениваются антропологически ориентированным историком в качестве содержания мыслей и чувств людей изучаемой эпохи, их религиозности, мифов и вообще всего комплекса символических систем».

И далее:

«Германец времен Тацита, франк периода записи „Салической правды“, скандинав эпохи саг — отнюдь не безликие существа, всецело поглощенные родовыми или общинными коллективами и неукоснительно исполняющие отведенные им социальные роли, это — индивиды, которые, будучи включены в системы родства, вместе с тем обладают собственными характерами и полагаются прежде всего на свои силы. Главная этическая ценность, определяющая их поведение, — личное достоинство, честь, добрая слава» (1, 13, 14).

Исследовательская мысль Гуревича проделывает как бы «двойной ход», так сказать, «развивается по спирали». В источниках, являющихся, на традиционный взгляд, памятниками исключительно социально-экономической истории, он ищет человека, а затем возвращается к социально-экономическим сюжетам. И получается, что оное социально-экономическое развитие невозможно ни адекватно описать, ни, тем более, удовлетворительно понять, если не брать в расчет тех людей, которые были не только и не столько объектами приложения слепых, безличных и действующих наподобие закона всемирного тяготения законов «развития производительных сил и производственных отношений», но мыслящими и чувствующими субъектами истории.

Все проходит… Нет идеологического диктата, сменилась и исследовательская традиция, идеи, высказанные Гуревичем, не подвергаются отторжению научным сообществом, а, наоборот, считаются чуть не чем-то само собою разумеющимся.

В 1993 году в Министерстве просвещения Российской Федерации состоялось совещание историков, посвященное проблемам создания новых школьных учебников. В написании одного из таких учебников — разумеется, по истории Средних веков — принимал участие, даже был основным автором и Арон Яковлевич. После совещания он обратился к автору этих строк: «А вот рядом с конференц-залом, где мы заседали, находится кабинет министра, из которого меня выгоняли, когда этим министром был А. И. Данилов». Когда я пересказал эту историю одному своему другу, тот заметил: «Прекрасно, когда такое происходит при жизни».

При жизни… Деятельность Гуревича никак не завершена. В четвертом томе «Избранных трудов» предполагается обнародование новой, по-русски вообще не публиковавшейся (она была написана для международного издания) книги «Индивид в средневековой Европе», над которой ученый работает прямо сейчас. Жизнь продолжается.

Веня Ерофеев: «Разве можно грустить, имея такие познания!»

Комментарий к комментарию

Э. Власов. Бессмертная поэма Венедикта Ерофеева «Москва — Петушки». Спутник писателя (Slavic Research Center / Occasional Papers on Changes in the Slavic-Eurasian World. No. 57. Hokkaido University, 1998).

Венедикт Ерофеев. Москва — Петушки с комментариями Эдуарда Власова. М., «Вагриус», 2000, 574 стр.

«Я сам в этом ничего не понимаю…»

Мы живем в эпоху системных постмодернистских комментариев, обретающих все большую степень независимости от комментируемого текста. Определенные подходы к такого рода комментарию были сделаны в работе Н. Л. Бродского и Н. П. Сидорова «Комментарий к роману Н. Г. Чернышевского „Что делать?“» (М., 1933), в книге В. В. Набокова «Комментарий к роману А. С. Пушкина „Евгений Онегин“» (СПб., 1998); в этом же жанре выполнен и комментарий Ю. М. Лотмана «Роман А. С. Пушкина „Евгений Онегин“» (Л., 1983) и многие другие работы. Однако основателем этой традиции можно считать Густава Шпета, поскольку именно он радикально модернизировал жанр комментария («Комментарий к „Посмертным запискам Пиквикского клуба“», М. — Л., 1934). Здесь он, в частности, писал: «Такой тип комментария, сколько мне известно, осуществляется впервые. Отсутствие прецедентов и готовых форм, которыми можно было бы руководствоваться, очень затрудняло работу автора, и это несомненно отразилось на ней. Но какие бы недочеты, промахи и ошибки, — часть их уже видна самому автору, — ни открыли читатели и критика, сама идея такого комментария представляется правильною. Есть ряд произведений мировой литературы, которые нуждаются в комментарии такого типа, — не в силу их исключительного художественного достоинства, а скорее в силу специфического материала, сообщающего сведения о характерных бытовых особенностях эпох и социальной среды, нам чуждых и далеких не только хронологически, но в особенности по содержанию жизни и общественной психологии». К такого рода текстам, «нуждающимся» в тексте-интерпретаторе, несомненно относится и поэма В. В. Ерофеева «Москва — Петушки». Это может показаться странным, поскольку эпоха Ерофеева — часть нашей жизни, она отстоит от нас всего лишь на пару-тройку десятков лет. Однако «бытовые особенности», «общественная психология» и «социальная среда» той эпохи совершенно уникальны и ни с чем не сопоставимы.

Комментарий Эдуарда Власова к поэме Ерофеева был издан в 1998 году в Японии. Эта работа не заслуживала бы никакого внимания, если бы не была только что переиздана огромным тиражом издательством «Вагриус» в приложении к новому изданию поэмы Ерофеева. Научный аппарат в нем отсутствует, и «комментарий» Власова как бы его замещает.

Мы будем комментировать труд Власова по полному японскому изданию, сверяя его с новым изданием 2000 года. Ссылки на японское издание сопровождаются пометой «СП»; ссылки на новое издание сопровождаются пометой «Вагриус»; ссылки на текст поэмы даются по изданию: Ерофеев В. В. Оставьте мою душу в покое. М., 1995, с пометой «Ерофеев» и указанием цитируемой страницы.

Несмотря на то что в издании «Вагриус» некоторые ошибки были исправлены, общая деструктивная направленность работы Власова все же сохранилась: в ней ничего не сказано о структуре комментария, о принципах работы автора с текстом поэмы и т. п. Небольшое предисловие, поясняющее принципы работы автора, есть только в японском издании, по которому оно и цитируется.

Начнем с того, что текст поэмы откомментирован по недостоверной и неполной копии: «Сами же комментируемые места из „Москвы — Петушков“ я цитирую по имеющейся у меня с незапамятных времен самиздатовской копии, где не хватает нескольких страниц, поэтому комментарий получился далеко не полный. Тотальной сверки цитат из Ерофеева по посмертным, официальным изданиям поэмы я не проводил…» (СП, стр. III). То есть комментируется некий недоступный нам мифический список, что есть сознательный уход от Текста. Если учесть, что на момент выхода комментария Власова достоверный текст поэмы уже десяток раз большими тиражами был опубликован, то позиция комментатора ничем не может быть оправдана. Приведем примеры. У Власова (СП, стр. 131): «Николай Гоголь… всегда, когда бывал у Панаевых…» Во всех изданиях читаем: «Он всегда, когда бывал у Аксаковых…» Именно этот ляпсус недостоверного списка позволил Власову посвятить большой фрагмент комментария семейству Панаевых и несуществующей «ошибке персонажа» (СП, стр. 131). В новом издании эта ошибка исправлена («Вагриус», стр. 337), но разночтений, сохранившихся и в новом издании, множество. У Власова читаем: «Ты придешь ко мне прощенья просить, а я выйду во всем черном, обаятельная такая, и тебе всю морду поцарапаю, собственным своим кукишем!» (СП, стр. 160). В новом издании комментируется уже другой вариант текста: «Ты придешь прощенья ко мне просить, а я выйду во всем черном, обаятельная такая, и тебе всю морду исцарапаю, собственным своим кукишем!» («Вагриус», стр. 386). Но и этот текст расходится с общепринятыми публикациями: «Ты придешь прощения ко мне просить, а я выйду во всем черном, обаятельная такая, и тебе всю морду исцарапаю безымянным пальцем!» (Ерофеев, стр. 94). Непонятно, по какому списку печатало текст издательство «Вагриус», поскольку в нем об этом не сказано ни слова.