Афоризмы и мысли об истории - Василий Ключевский

1 августа

…Появление государства вовсе не было прогрессом ни в общественном, ни в нравственном смысле. Я не понимаю, почему лицо, отказавшееся от самостоятельности, выше того, которое продолжает ею пользоваться, — почему первое совершеннее, развитее второго в общественном отношении. Говорят, прогресс в том, что приняты меры против злоупотребления личной свободой и эти меры основаны на идее общего блага, идее, лежавшей в основе государства и неведомой в прежней личной отдельности людей. Но опять непонятно, почему солдат, не умеющий пользоваться оружием и бросивший его, стал оттого более вооруженный. Притом теперь можно довольно самоуверенно утверждать, что государство вовсе не было выходом из состояния войны всех против всех. И до государства существовали общественные союзы, кровные, религиозные, которые ограничивали личную свободу во имя лучших побуждений, чем государство. Последнее заменило добровольное и естественное подчинение первых условным и принудительным. В смысле нравственном появление государства было полным падением. Существование государства возможно только при известных нравственных понятиях и обязанностях, признаваемых его членами. Эти обязанности и понятия очень резко отличаются от правил обыкновенной людской нравственности. Ничего не стоит заметить, что эта последняя гораздо нравственнее политической морали. Уже то, что политическая нравственность бесконечно разнообразится по времени и месту, ставит ее ниже частной, которая устояла почти в одинаковом виде от первого грешника до последнего, от Адама до Наполеона III или Бисмарка. Между тем несомненно, что государство являлось плодом очень насущных потребностей общества. Остается точнее обобщить характер и происхождение этих потребностей. Вывод, впрочем, ясен сам по себе: потребности эти создавались различными неправильностями и затруднениями, развивавшимися между людьми. Но едва ли здесь можно усмотреть какой-нибудь прогресс. Если человек сломает себе ногу, едва ли костыль его воротит ему прежнюю быстроту движения; если же этот костыль ослабит деятельность и здоровой ноги, то здесь едва ли что можно видеть, кроме печального падения. Известно, что безнравственная политическая мораль иногда искажала понятия естественной человеческой нравственности. Все можно и должно объяснять; но оправдывать и считать прогрессом — едва ли…

10 сент[ября]

Говорят, одушевление к делу южных славян охватило и массы. Даже сильнее, чем интеллигенцию. Хотя говорят это преимущественно газеты, охотно верится этому, охотнее, чем противному. Масса увлекается легче, по недостатку анализа; особенно если источник увлечения прост, говорит чувству и бескорыстен. Говорят далее, но уже не газеты, а мыслители, что такое увлечение — небывалое явление в нашей истории, которым можно гордиться. Тем хуже для нас, что мы, прожив тысячу лет, не испытали еще даже такого увлечения. Несмотря на то, можно поверить и этому. Но совсем невероятно мнение, высказанное сейчас С., что этот энтузиазм есть реакция служению мамоне, которому народ русский предался с 1856 г. Нам будто бы надоела грязь материальных похотей, банков, концессий, стало душно в чаду акций, дивидендов, разных узаконенных мошенничеств, и вот народное чувство вырвалось на свежий воздух человеческих, национальных, нравственных интересов. Общество всколебалось от страха подернуться плесенью от бездействия и зарасти травой от затишья, подобно стоячему пруду.

Так[им] обр[азом] текущие события вдвойне любопытны: они наглядно показывают, как делаются исторические события и как сочиняются исторические легенды, т.е. как работается исторический прагматизм. Не удивительно, если историки часто открывают в исторических событиях смысл, которого не подозревали их читатели, когда этот смысл был тайной и для современников событий.

Философы-наблюдатели и философы-историки очень часто подражают тому простодушному сыну, которого мать учила говорить при встрече с покойником «царство ему небесное» и который практиковал эту инструкцию при первой же встрече с свадебным поездом.

21 мая

Стала чуть не общим местом фраза, что с каждым поколением падает нравственность. Особенно любят повторять это люди, которым перевалило за 40. Между тем можно надеяться, что народившиеся и имеющие народиться поколения будут нравственнее нас. Что такое наша нравственность, наше нравственное чувство? Это нечто очень произвольное, индивидуальное и неясное; все, что в нем ясно, то отрицательного свойства. Мы твердо знаем такие требования морали: не воруй, не утирай носа пальцами, не прелюбодействуй, не ковыряй в носу при людях, не убий и т.п. Оказывается, что наш нравственный кодекс немного ушел от заповедей Моисея, а в некоторых пунктах отстал от него; так мы знаем, что не следует желать жены приятеля, но если со стороны вожделяемой доказана любовь к вожделевшему, то даже окружной суд, т.е. присяжные, принимает это за смягчающее вину обстоятельство, если из такой аберрации сердца выйдет какое-нибудь уголовное дело. Эта ветхозаветная мораль только подкрашена некоторыми положительными правилами позднейшего изобретения, из которых, впрочем, общеприняты только два: одно — выдуманное христианством, другое — полицией многолюдного европейского города, именно «люби ближнего твоего, как самого себя» и «идя по улице, держись правой руки». Но первое так неопределенно и неловко выражено, что не считается практически обязательным, а второе хотя и соблюдается строго, но не улучшает людских отношений. Христианство пыталось противопоставить отрицательным заповедям Моисея свои положительные заповеди блаженства, но это чисто пассивные добродетели кротости, чистоты сердца, нищенства духовного, милосердия; в них много могильного романтизма, но нет живой деятельности. Их смысл также отрицательный, отличающийся от моисеевского десятословия только грамматической формой: «умри для жизни и всех страстей ее». Деятельной положительной морали мы не создали, потому что мало размышляли. То, что мы привыкли называть размыш[лением]…

Дневник заседаний III Археологического съезда в Киеве, 1874 г.

2 августа

Заседание Отд[еления] церковных древностей.

Прот[оиерей] Лебединцев читал археологическую историю Софийского собора. Сначала проследил по летописи историю построения собора. София существовала уже в X в. при Ольге, в 935 г. Она была деревянная и стояла не на том месте, где явилась потом нынешняя церковь. Референт долго разбирал летописные известия о времени постройки каменного храма Ярославом. Он отнес основание собора к 1037 [г.] и освящение ко времени митр[ополита] Феопемп[та], устранив митроп[олита] Ефрема. Говоря о церковном значении храма, о[тец] Лебединцев разобрал значение слов «митрополия» и «епископия» в древних памятниках и вывел заключение, что София называлась митрополией как митрополичья кафедральная церковь. Объясняя значение храма для мирян, референт высказал нерешительно мысль, что в нем, кроме поставления митрополитов и епископов, происходило и настолование великих князей киевских с особым церковным обрядом. Потом рассмотрен им вопрос, по какому образцу строили храм. Разбирая его архитектурные части, автор нашел в них сходство с собором св. Марка в Венеции и другими церквами, но решительно отвергал мысль, что София киевская построена по прямому образцу Софии цареградской. Гораздо интереснее были собранные в реферате известия о дальнейшей судьбе первоначального храма. Вместе с Киевом он потом падал и разрушался; с конца XVI в. им завладели униаты. Когда Петр Могила возвратил его православным, храм был в совершенном разорении: службы в нем не было, галереи обвалились, на кровле росли деревья, внутри его водились скоты и звери. Даже гора Софийская была в запустении: в 1630-х годах на ней стоял крест, поставленный кн[язем] Острожским, с надписью, приглашавшей окрестных жителей селиться на опустелом месте. Обновление Софии принадлежит киевским митрополитам XVII в., преимущественно Варлааму Ясинскому при содействии гетманов Самойловича и Мазепы. Очень любопытны были выведенные автором из мелких разысканий указания на то, что осталось от старинной Софии в ныне существующем храме.

После возражений, сделанных г-ном Поповым, среди которых автора поддерживали Срезневский и гр[аф] Уваров, указавший, что киевская София вовсе не такое подражание Софии цареградской, каким была последняя по отношению к церкви св. Виталия в Равенне, даже в основании своем, в прямолинейном корабле, непохожем на овал, вписанный в квадрат, как в Софии цареградской и в св. Виталии, — референт прочитал еще любопытный очерк судьбы фресков Софийского собора. Он признает их современным построению церкви произведением, замазанным известью уже в XVII веке митрополитами из знати. Все сообщение богато отовсюду собранными любопытными указаниями, но не обработано литературно и потому несколько утомило публику.